Живое русское слово

Букварь Кариона Истомина. 1694 г. Букварь Кариона Истомина. 1694 г.
Вологодский ученый-линвист Г.В. Судаков написал именно книгу для чтения по русскому языку – «Живое русское слово»*.

Первостепенный объект его пристального и заботливого внимания – архаичная территориальная лексика северных областей России: «Эта книга и есть воспоминание о народном быте и истории русского бытового словаря, о развитии домашнего уклада и состоянии просвещения на Русском Севере во времена Московской Руси и позднее» (с. 3).

Но, разумеется, автор не мог пройти мимо тех слов, который считаются общенародными, имеют повсеместное хождение. При этом их историко-лингвистические коллизии способны удивить даже знатоков: шапка, рубашка, ремень, завтрак, стакан, пирог, шкатулка и мн.др.

Книга буквально ошеломляет лексическими россыпями во всех сферах духовной и материальной культуры наших предков: церковь и школа, одежда и обувь, еда и питье, работа и досуг, ремесла и торговля… Отсюда и названия очерков – по любому лингвистическому поводу и на любой языковой вкус: «Владимир и Людмила», «Что надевали на работу», «Сито часто, а пироги чинит редко», «Умывальник и рукомойник», «Русская идея как явление русской культуры».

Иными слова, «живое русское слово» – это книга по исторической лексикологии русского языка.

Данная дисциплина сконцентрирована на нескольких – по большей части синкретичных – исследовательских направлениях. Заметное достоинство рецензируемого пособия как раз и заключается в том, что автору удалось собрать их воедино, рассказать о них в научно-популярном форме и показать их положительную бесконечность.

Так, перед специалистами всегда стоит проблема письменных и устных источников, из которых изымается словесный материал. Огромный интерес представляет текстология памятников, их число, достоверность, локализация, редакции, информативность, интерпретация контекстов, латентный этнокультурный пласт и т.д.

Г.В. Судаков привлекает для анализа архивные материалы, причем как те, что уже широко используются, так и вновь открытые, как привычные общерусские, так и оригинальные севернорусские. В пособии щедро цитируются – в упрощенной современной транслитерации – разнообразные памятники древнерусской и старорусской письменности: летописи, сказания, челобитные, «самородные» стихи, «скоромысленники» и проч.

Одним из самых значимых, богатых языковой фактурой жанров автор считает так называемые столбцы или свитки – документы местных учреждений и частные бумаги xvi-xvii вв.: «по внешнему виду – это узкие, от 14 до 17 сантиметров шириной, полосы бумаги… Длина же была различной: столбцы, содержащие запись одного дела, склеивались друг с другом. Такой документ достигал двадцати и более метров. Для удобства хранения столбец свертывали в трубку, свивали» (с. 144). Здесь запечатлены человеческие переживания, нужды, интересы, о которых пишут разговорным, повседневным языком – то есть именно тем языком, за которым страстно «охотятся» специалисты-лексикологи.

Таким образом, источниковедческая и текстологическая база пособия, судя по количеству цитат, весьма солидна, однако в единый перечень она не сведена.

Удивительно, но книга Г.В. Судакова вообще лишена справочного аппарата – и полностью оправдать это ее популярным жанром нельзя. Всюду разбросаны многочисленные ссылки на труды известных филологов, а списка литературы нет. Кроме того, в историко-лингвистических изданиях, как правило, присутствует словарь – пусть даже с самыми элементарными синонимическими толкованиями (с помощью одного слова-синонима).

Исследователи находятся в напряженном поиске свидетельств об организованности и сбалансированности в лексике. Глубинная история языка с большей доказательностью, нежели современность, свидетельствует в пользу системного характера словарного запаса.

В словесных недрах монолитом сплавлено все: внутренняя форма, то есть признак, положенный в основу именования, сетка значений, их градация, парадигматика (отношения, построенные на противопоставлении, которое основано, тем не менее, на каком-то общем признаке: синонимия, антонимия), типовая и текстовая синтагматика (сочетаемость), деривационные связи (однокоренные слова, а также слова с аналогичным составом), ассоциативный фон.

Конечно, наиболее слиянным, но в то же время подвижным оказывается набор лексико-семантических вариантов многозначных слов.

Так, существительное сарафан впервые появилось в письменности в xvi веке и имело два значения «мужская легкая одежда», «тип походного или рабочего кафтана». Потом выкристаллизовался еще один лексико-семантический вариант – «меховой кафтан, предназначенный для царей и архиереев». То есть в старину сарафаны носили… мужчины. И только с начала xvii столетия сарафаны стали одеждой для женщин.

Для современного человека существительное подзатыльник ассоциируется с неприятными и даже оскорбительными ощущениями. Исстари же это слово было вполне безобидным и даже красивым: оно называло широкие сборки, покрывающие затылок у женских головных уборов. Действительно, разница серьезная: надеть под затылок и ударить под затылок!

Во времени существенно «продвинулись» и наушники. Это слово – близкий «родственник» милой ушанки. Ведь наушниками именовали меховой подшлемник.

Синонимия – одна из самых стройных и очевидных парадигматических групп не только на нынешнем этапе, но и в истории.

Исконно существительное карман входило в длинный синонимический ряд: карман – чпаг – зепь – через. Помимо того, что эти слова обозначали одну реалию, они постепенно закреплялись за определенными разновидностями языка. Следовательно, были не только лексическими, но и стилистическими синонимами. Чпаг употреблялся в церковно-книжных текстах; зепь и через – маркеры диалектно-просторечной речи. И лишь карман взял на себя роль межстилевого слова (способного употребляться всюду) и избавился от своих «собратьев».

К системообразующим компонентам в лексике причисляются и гипонимо-гиперонимические отношения (отношения родового и видовых именований): в московской Руси для прибора из ложки и ножа было придумано слово с выпуклой внутренней формой – связни.

Лексическая система – это еще и сумма лексико-семантических и лексико-тематических групп, куда входят слова, которые объединены одной темой. Исторически многие из них были гораздо слаженнее и богаче, чем сейчас. В ячейках подобных групп вольготно чувствовали себя слова, в основу которых положены самые разные первичные признаки. Может быть, поэтому старый язык такой осязаемый, искристый, переливающийся.

Например, наши современники знают рукавицы, перчатки, варежки – вот, пожалуй, и все. А ведь раньше согревались и работали в везяниках, голицах, вачегах, верхоньках, деяницах, шубницах, камошницах, плетеницах, перстятицах, водяницах. Более 50 названий, производных от 20 корней!

Комплексно историки языка изучают лексикологию и словообразование: словообразовательные и деривационные значения, связи, отношения, ассортимент морфем, их динамика и мн.др.

Бездонна тема однокорневых дериватов с разными суффиксами и префиксами. Далеко не всегда удается достоверно понять, называют ли они по-разному одну реалию или несколько, в каком порядке они появляются на свет?

К примеру, сосуд для хранения молока может именоваться криницей, кринкой, криночкой, кринцей, а пироги с икрой – икряниками, икорниками.

Центральный вопрос исторической лексикологии и словообразования – соотношение между синхронным (современным) и диахронным (исконным) членением и производностью многих русских слов.

В описательной лингвистике членимой принято называть ту основу, которая дальше делится на морфемы, в отличие от нечленимой. Производная основа, в отличие от непроизводной, – такая основа, значение и звучание которой обусловлено родственными словами. Но эти, казалось бы, простейшие определения разбиваются о конкретные слова.

Так, любой носитель русского языка интуитивно чувствует однородность слов лапка, ручка и миска, тарелка. Тем не менее сейчас их морфемная структура различна. В первом случае выделяется уменьшительный суффикс -к(а), поскольку, с одной стороны, есть лапа, рука, а с другой – лапочка, рученька. И это соответствует основному принципу морфемного членения, который зиждется на сравнении однокоренных и одноструктурных слов. В существительных же миска, тарелка основы нечленимые, поскольку нет исходных бессуффиксальных основ. Но ведь и здесь суффикс ощущается, чувствуется, что слова – производные. Более того, словообразовательная система подсказывает дериваты мисочка, тарелочка. А если мы обратимся к старейшим текстам, то найдем там и «прародителей» – мису и тарель. Первая, известная с xii века, более походила на поднос, куда ставилось сразу несколько блюд. Была и миса поменьше – полумисье. А миска фиксируется только с xvii столетия. Тогда же появилось и слово тарелка – новообразование от тарель. Последнее заимствовано из немецкого языка в начале xvi века.

Таким образом, некоторые дериваты со временем утрачивают связь с производящей основой и переживают значительные изменения в своей структуре.

В результате семантика производного слова становится фразеологичной – не выводимой из суммы словообразовательных значений его морфем: тряпка – это ведь уже не маленькая тряпа.

Однако подобная немотивированность имеет условный синхронический характер и развенчивается при обращении к истории.

Диахроническое словообразование и дериватология имеют дело с так называемыми уникальными морфемами, которые выделяются крайне редко, в нескольких словах.

Например, суффикс -от(о) со значением инструмента, приспособления. Его с исторической точки зрения можно вычленить в словах долото, решето, грохото: первое существительное связано со словом долбить, второе – восходит к реха «дырка, отверстие», грохото, среди прочего, обозначало решето большого размера с высокими стенками для просеивания гороха.

Иногда семантические сдвиги и морфемная нечленимость сопровождаются нетривиальными фонетическими и графическими процессами – главным образом, гиперкоррекционными, когда определенные изменения происходят не только там, где они прогнозируемы, но и там, где по каким-то причинам «включается» необычная аналогия.

Так, в старорусских текстах фиксируются слова коровай и колач. Эти написания отражают их этимоны. Коровай, предположительно, был культовым выпечным изделием, а значит, соотносился с коровой, а колач этимологически породнен с колесом. Впоследствии эти слова стали произноситься по акающей норме, что и было закреплено в орфографии.

Существительное юпа, которое первоначально широко бытовало только на Русском севере – благодаря активной торговле с иноземцами, имело значение «исподний кафтан», а также вполне системный словообразовательный вариант юпка, делившийся на морфемы. однако к началу xviii столетия победил современный лексико-семантический вариант – «женская набедренная одежда», а бессуффиксная форма исчезла, вследствие чего основа перестала члениться. Кроме того, по аналогии с парами типа рыба – рыбка слово получило графический вид юбка, то есть с буквой б.

Автор книги на самых простых примерах показывает, что язык организует собственный хронотоп (время и пространство) – не абсолютный, где называется точное место, а также дата, а относительный, где тон задают поступательные лингвистические процессы, которые относятся друг к другу и соотносятся между собой. именно они становятся для слов безошибочными ориентирами.

Например, лексико-семантическая группа «короткая одежда» в исконном своем ядре по причине сурового климата была малочисленной: душегрея, душегрейка, телогрея, телогрейка, нагрудник, безрукавка. Однако с середины xvii века на Русь пришла западная мода. И наши предки стали носить курты, куртки, куртишки (заимствование из латыни через польское посредство), а затем и бостроки (бостроги), которые переняли у немцев. Изучив памятники письменности, Г.В. Судаков свидетельствует: «Процесс отбора наиболее подходящего наименования для короткой верхней одежды, начавшийся в старорусский период, завершается «победой» слов безрукавка для одежды без рукавов и куртка – для одежды с рукавами» (с. 27).

Указанные примеры иллюстрируют, как язык осуществляет объективную селекцию, как он отправляет слова в пассивный запас и перераспределяет их из литературной разновидности в диалектную.

Кроме того, они демонстрируют, как на почве исторической лексикологии сихронизируются разновекторные процессы, происходящие с исконными и заимствованными словами (см. также лексико-семантические группы «Супы», «Сумки», «Длиннополая одежда»).

Каждый историк языка несказанно гордится тем, что он в пыльных и потускневших памятниках нашел и изучил слова и выражения, которые навсегда ушли из языка, оставшись, однако, знаками самобытной культуры. Есть такие «раритеты» и в книге Г.В. Судакова: крестоватик (крестовик) «одежда, подбитая мехом песца-крестовика», ошетни «сапоги из свиной кожи с неопаленной щетиной», рубуша «коробка, свернутая из куска бересты и прошитая тонкими прутиками», пуз «мера для хлеба и соли», каша соковая «каша с пареными овощами».

Таким образом, книга «живое русское слово» заставляет задуматься над дискуссионными вопросами современной лингвистики. каково соотношение диалектных – территориальных, и устаревших – вышедших из употребления, слов? Как выстроить классификацию диалектизмов? Как разграничить собственно лексические диалектизмы, т.е. слова, отличающиеся от литературных своей звуковой оболочкой при равных значениях, и этнографизмы как единицы, номинирующие какие-то специфические социально-культурные реалии? Какой дефиниции последних – узколокальной или, напротив, общенациональной – следует отдать предпочтение: можно ли, к примеру, относить лапти, валенки, сарафан как приметы исключительно русской культуры отнести к этнографизмам или это что-то еще более экзотичное – вроде яров «сапог, сшитых вместе со штанами», которые носили только на Русском Севере? Что понимать под языковыми вариантами (разновидностями одного слова)? Как ранжировать лексические варианты и синонимы? Ставя подобные проблемы, Г.В. Судаков открывает новые перспективы для их решения.

Всем обязательно надо прочитать рассказы, повествующие о развитии на Руси литературы, просвещения, грамотности: «Как учились грамоте», «Что читали в старину», «У начала северной литературы». По подсчетам Г.В. Судакова, «среди мужского населения таких торгово-промышленных городов, как Вологда, грамотность равнялась 13-15 процентам от числа жителей» (с. 129). Несмотря на то, что книги были дорогими (стопка бумаги стоила столько же, сколько туша говядины), их покупали и отдавали переписчикам. Самыми ходовыми считались Псалтырь, часослов, апостол, триодь, Библия, шестоднев, азбука, Грамматика Мелетия Смотрицкого. Люди тянулись к слову, ценили образность. И поэтому русская литература возникает очень рано и развивается очень бурно.

Закрывает книгу очерк «как назвать тебя, хх век?» (с. 150-153). В нем автор декларирует: «и, стало быть, имя тебе, двадцатое столетие, – потерянный век!» (выделено автором. – Л.М., с. 152). Кому-то этот вывод может показаться слишком категоричным и беспощадным, но по сути он верен. Рисуя культурно-языковой пейзаж прошлых столетий, Г.В. Судаков призывает «перенять все лучшее из уклада жизни наших предков» (с. 4). исподволь он задает тревожный вопрос: каким же будет слово xxi века – искалеченным, простецким, чахлым? А может быть, все же сочным, богатым и живым…


* Судаков Г.В. живое русское слово. Книга для внеклассного чтения по русскому языку. Вологда, 2002. 156 с.

Лариса Маршева

19 ноября 2003 г.

Православие.Ru рассчитывает на Вашу помощь!

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru

Рассылка выходит два раза в неделю:

  • Православный календарь на каждый день.
  • Новые книги издательства «Вольный странник».
  • Анонсы предстоящих мероприятий.
×