В сознании отечественного читателя жизнь и творчество Л. Н. Толстого связывается с бунтарством, сектантством и богоотступничеством, с активным расшатыванием церковных и государственных устоев. В последние годы все более популярной становится иная идея - идея Толстого как религиозного учителя всего человечества, идея "духовного экуменизма" писателя, стремящегося к объединению разных религий. Но существенным в художественном мире писателя следует признавать православное понимание правды и праведничества.

Лев Толстой - студент Казанского университета

Уже в первом художественном произведении Толстого повести "Детство" мы встречаем не только примеры таких положительных героев, живущих светлой, но обычной душевной жизнью, как Николенька Иртеньев или учитель Карл Иванович. По-иному вырисовывается в повести жизнь Натальи Савишны, maman и Гриши. Можно даже сказать, что не жизнь, а житие. Разумеется, вряд ли Толстой в начале 1850-х годов имел какие-то конкретные литературные источники житийного плана, создавая образы своих положительных героев. Как известно, здесь Толстой опирался прежде всего на личные воспоминания о своих детских годах. Однако жизнеописания, например, Гриши и Натальи Савишны весьма близки житийной традиции и по духу, и по стилю, ибо в них Толстой, используя простую и лаконичную форму, через неосложненное психологическим анализом изложение различных поступков и событий высветил действие глубинных христианских добродетелей: веры, смирения, терпения, кротости, воздержания, незлобия, милосердия, молитвенности, жертвенной любви к Богу и людям.

Но в повести "Детство" не просто хладнокровно исследуются, так сказать, носители христианского сознания, а поется настоящий гимн их добродетелям. "О великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих - ты их не поверял рассудком... И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!.."^[1] - восклицает автор-повествователь.

Молитва юродивого о благодетелях и врагах, о прощении собственных тяжких грехов, живое, неподдельное общение с Богом открывает главному герою "Детства" совсем иной мир, мир духовный, а поэтому существенным образом влияют на его душу, рождая наряду с "чувством детского удивления, жалости и благоговения" и "чувство умиления". И много лет спустя вспоминая подслушанную молитву юродивого, автор-повествователь осознает, что "впечатление, которое он (Гриша. - А. Т.) произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти" (1, 35).

Аналогичным образом обстоит дело и с образом Натальи Савишны, функционирование которого в системе персонажей активно, провоцирует внутреннее движение к высшей правде у других героев. "Все в доме любили и уважали Наталью Савишну" (1, 93), - утверждает автор-повествователь. Жизнь-житие доброй экономки представлена Толстым как беспрерывное самоотверженное служение господам, как постоянный, а поэтому незаметный подвиг. Причем писатель дает понять, что ее беспредельная преданность своим хозяевам вытекает не из тупой бессознательно-безличной покорности, а из сознательного чувства христианского смирения, терпения и любви, проявления которых открылись в последние дни ее жизни. Вот как они передаются автором-повествователем: "Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, поминала Бога. За час перед смертью она с тихою радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.

У всех домашних она просила прощения за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости..." (1, 95). Описание предсмертных дней и часов Натальи Савишны вполне соотносимо с житийными произведениями, а самый момент кончины как будто непосредственно взят из жития святого: "Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать со священником... потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие" (1, 95).

Тема христианской кончины Натальи Савишны обрамляется темой смерти, одной из основных на протяжении всего творчества писателя. Именно смертью во многом как бы проверяется и определяется истинная внутренняя сущность героев толстовских произведений и дается оценка их жизни. Наталья Савишна не только не боится смерти, но совершенно побеждает ее власть: "Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение" (1, 95). Таким образом, толстовская интерпретация темы смерти в повести "Детство" позволяет сделать вывод, что писатель художественным путем через образ Натальи Савишны открыл высшую правду жизни, смысл которой не могла поколебать даже смерть, правду, которая сама как бы отменяет смерть. И эта правда - христианская непоколебимая вера и исполнение "закона Евангелия". В тексте "Детства" нет ни одной детали, речевого оборота или художественного образа, которые бы каким-либо образом оспаривали подлинность и очевидность победы высшей правды жизни Натальи Савишны над смертью. Поэтому можно с уверенностью говорить, что Наталья Савишна - не просто положительный персонаж повести "Детство", а исключительный, особый тип положительного героя, на стороне которого не только авторские и читательские симпатии, но и художественно закрепленное утверждение высшей жизненной правды.

И образ maman, более "субъективный" и менее "житийный", чем юродивого Гриши и Натальи Савишны, необходимо следует признать таким же исключительно положительным. Maman изображена не только лишь мягкой, доброй, ласковой, улыбающейся или грустной, как это видится Николеньке Иртеньеву, но и кроткой, и милосердной, и глубоко верующей, преданной до конца воле Божией (см. главу "Письмо"). Своим особым внутренним устроением, любовью ко всем она разрезает бытовую горизонталь художественного пространства повести и увлекает других героев по духовной вертикали вверх, к небесному. Так, Николенька повторяя за матерью детские молитвы, чувствовал, что "любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство" (1, 44). Ангелом называла maman не только добрая Наталья Савишна, но и злая, вредная и придирчивая Мими (см. главу "Письмо"), и даже холодный рационализм и скептицизм папа таял под действием смирения и любви maman (см. главу "Гриша" и др.).

Примечательно, что первые опыты изображения праведников однозначно связаны с православной традицией. Разумеется, это вовсе не является убедительным доказательством ортодоксальности в ту пору самого Толстого. В справедливости подобного предположения убеждает сам текст повести "Детство", в финальной части которого есть весьма показательно высказывание-вослицание автора-повествователя по поводу Натальи Савишны: "Что ж! ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?" (1, 95). Очевидно, что здесь, несмотря на неоспоримый авторитет и силу веры Натальи Савишны, заложен уже намек на пробуждающиеся сомнения в абсолютной ценности самих ее "верований". Однако в повести "Детство" этот намек художественно не развивается, не подкрепляется, и вера Натальи Савишны не "дискредитируется" ни на стилистическом уровне, ни на уровне функциональных связей в системе персонажей.

В том, что интерес к праведникам не случаен, убеждает и появившееся в 1851 г. одновременно с замыслом "Детства" намерение написать книгу о жизни Т. А. Ергольской. Об этом же свидетельствует и рассказ "Рубка леса", в авторском отступлении второй части которого есть важное рассуждение о типах солдат. Толстой явно отдает предпочтение "типу более всего милому, симпатичному и большею частью соединенному с лучшими христианскими добродетелями: кротостью, набожностью, терпением и преданностью воле Божьей" (3, 43). И это рассуждение не остается чисто теоретическим, а находит практическое художественное воплощение в этом же рассказе в образе солдата Жданова.

Лев (крайний справа) с тремя своими братьями: Сергеем, Николаем, Дмитрием (слева направо)

Особенность Жданова выражена содержательной стороной его характеристики: "Он, как говорили, никогда не пил, не курил, не играл в карты (даже в носки), не бранился дурным словом. Все свободное от службы время он занимался сапожным мастерством, по праздникам ходил в церковь, где было возможно, или ставил копеечную свечу перед образом и раскрывал псалтырь, единственную книгу, по которой он умел читать" (3, 47-48). К тому же, как подчеркивает Толстой в рассказе, он был "слишком смирен и невиден", а в глазах его было "что-то необыкновенно кроткое, почти детское".

Ни один из других персонажей "Рубки леса" не только не ходит в церковь, но, кажется, и вовсе не вспоминает о Боге. Только Жданов наделяется "детскостью", которая для Толстого всегда была символом чистоты, красоты и правды. И весь дальнейший ход рассказа еще в большей степени усиливает неповторимость и нравственную высоту этого солдата. Дело в том, что все другие действующие лица "Рубки леса" каким-то образом художественно "развенчиваются" Толстым. Так, кроткий и тихий Антонов оказывается пьяницей и драчуном, честный, покорный и трудолюбивый Веленчук умственно ограниченным и чрезмерно хлопотливым, с "бесцельным трудолюбием и усердием", добрый капитан Тросенко бравирует своей бывалостью и презрительно относится ко всему, что не касается военных дел на Кавказе, и даже "милый" Чикин, хотя и добродушен, но постоянно выдумывает и врет и никогда не бывает серьезным.

Один лишь Жданов не только не "развенчивается", но, наоборот, в конце рассказа в его образе очевиднее раскрывается красота и смиренное величие русского солдата, которые невольно покоряют даже весельчаков, ругателей и пьяниц. Так, когда солдаты разговорились о смерти Веленчука и о приметах, предсказывавших эту смерть, то Жданов одним твердым словом "Пустое!" прервал суеверный разговор, "и все замолчали" (3, 72). Не любя праздных разговоров, он первым встает на молитву, и все следуют его примеру. Думается, сцена, описывающая совместную солдатскую молитву, когда "Среди глубокой тишины ночи раздался стройный хор мужественных голосов", читающих "Отче наш", является кульминационной в "Рубке леса". Недаром Толстой приводит целиком слова молитвы "Отче наш", которые, разумеется, знали все читатели. Несомненно, что писатель хотел особо выделить сцену молитвы. Начиная с этой сцены и до конца рассказа, Жданов остается в центре внимания автора-повествователя и именно Жданов определяет особый мажорно-минорный и лирически-торжественный финал рассказа, олицетворяя своим внутренним духовным устроением высшую жизненную правду, точно так же, как образы Натальи Савишны, maman и юродивого Гриши в повести "Детство". Но, в отличие от повести, в рассказе "объективная" и "субъективная" правды совпадают, гармоничность образа солдата Жданова ничем не нарушается, а его укорененность в православной традиции никак не комментируется.

Христианские мотивы звучат и в "поздних" произведениях Толстого. Очень существенен с этой точки зрения отрывок "Сто лет" из неоконченного романа о князе Горчакове. Приведем цитату из самого произведения писателя: "... Девяти же лет Васиньку (т. е. молодого князя Горчакова. - А. Т.) возили к бабушке в монастырь, и ему очень полюбилось у нее. Полюбилась ему тишина, чистота кельи, доброта и ласка бабушки и добрых старушек монахинь, выходивших с клироса и становившихся полукругом, их поклоны игуменье и их стройное пение. Бабушка же и Гавриловна, ее послушница, и другие монахини полюбили мальчика, так что не могли нарадоваться на него. Бабушка не отпускала от себя внука, и по зимам маленький князек больше жил в монастыре, чем дома. Монахини и учили его. Княгиня-мать поторопилась уехать домой, потому что боялась того, чего желала бабушка, чтобы мальчик не слишком полюбил эту <красоту> жизнь и не пожелал, войдя в возраст, уйти от мира в монашество" (17, 318). По словам ученого-толстоведа В. А. Жданова, описание детства князя Горчакова "чуть ли не напоминает детство угодника Божьего"^[2]. Примечательно, что в момент уже явно обозначившегося неприятия Толстым Православной Церкви, оказалось возможным создание такого православного по духу произведения. Причем и маленький князь Горчаков, и насельницы монастыря выведены не нейтрально, не с иронией, а с явной симпатией. Красноречиво подтверждает это и невольно вырвавшееся у автора слово "красота" по отношению к монастырскому бытию, замененное потом менее маркированным "жизнь". Из приведенного выше контекста ясно, что слово "красота" принадлежит именно автору, а не его герою. Как справедливо заметил Жданов, ""монастырский" мотив нельзя считать непредвиденным осложнением. И княгиня-монахиня, и поездка богобоязненных супругов в монастырь, и юродивый, и построение храма в благодарность за потомство (упоминалось в вариантах), и эпиграф из евангельских текстов, и само заглавие - все пронизано религиозно-церковным настроением автора"^[3]. Тем не менее этот исследователь не стал комментировать феномен православного текста Толстого, а незавершенность его объяснил тем, что "церковное мировоззрение парализовало творческие силы" писателя.

В 1860-е годы в жизни и творчестве Толстого наметился переход от, так сказать, не вполне осознанного воспроизведения традиционных православных ценностей (но тем не менее воспроизведения глубокого и художественного) к поиску своей собственной правды, к первым опытам ее художественного исследования (образы Наташи Ростовой, княжны Марьи) и утверждения (в образе Платона Каратаева).

Однако толстовская "тенденция" не покрывала всего пространства художественного мира писателя. Подтверждением тому может послужить ряд "народных рассказов", написанных в 1880-х годах. Так, в рассказе "Три старца" смиренные отшельники, достигшие высокого уровня духовной жизни, оказывают послушание Церкви и стремятся выучить молитву "Отче Наш". Интересен и еще один пример. В июне 1885 г. Толстой со слов пьяных мужиков, ехавших с ним из Тулы в Ясную Поляну, написал рассказ "Свечка", целиком выдержанный в православном духе. Главный герой произведения, крестьянин Петр Михеев, олицетворяя любимую толстовскую идею о непротивлении злу силою, демонстрирует и силу христианской праведности, истинного смирения, любви к ближним и Церкви. Особенно убедительно подтверждает сказанное заключительная сцена рассказа. В противоположность другим мужикам, взбунтовавшимся против приказчика, заставлявшего их работать в праздничную Пасхальную седмицу, Петр Михеев призывает всех к миру и согласию, несмотря на видимую несправедливость. И он сам первым показывает пример делом, а не словом, выйдя работать в поле. Сохранив душевный мир и остудив пыл мужиков, Петр Михеев явил и послушание Церкви: он не перестал праздновать Пасху, пел торжественные церковные песнопения, а на плуг поставил горящую свечу, которая не гасла на ветру. Как видим, Толстой даже не стал отказываться от элемента чудесного, так целенаправленно изгонявшегося им из житий святых, которые он переделывал в 1870-е годы для своей "Азбуки". Негаснущая свеча - символ твердой веры Петра Михеева, его праведности, признанной не одними лишь людьми, но и Богом. И в этом сказалась не слабость Толстого-художника или Толстого-мыслителя, как считали, например, Е. П. Андреева, Е. И. Купреянова, Э. С. Афанасьев и ряд других ученых-литературоведов, а объективная причастность писателя укорененной в сознании русских людей православной традиции.

В 1880-е годы образ праведника разрабатывался и в драматургических произведениях Толстого. Два из них, пьеса "Петр Хлебник" и обработка легенды о гордом Аггее, и тематически, и художественно-стилистически близки "народным рассказам". Источником "Петра Хлебника" послужило житие Петра-мытаря, а решение создать "народную пьесу" возникло под влиянием чтения в 1884 г. книги "Калики перехожие. Сборник духовных стихов и исследование". В том же году появился и первый вариант "Петра Хлебника" (2-й вариант был написан в 1894 г.).

В образе Петра Хлебника наблюдается своеобразное сочетание христианских и нехристианских мотивов. С одной стороны, осуждение богатства как такового, стремление во что бы то ни стало раздать все имущество напоминают идеалы Толстого. Но, с другой стороны, мотив покаяния перед Богом, описание духовных видений, ангелов и бесов, смирение и чудеса Петра (исцеление немого) свидетельствуют о присутствии ясно выраженного православного элемента в произведении. Естественно предположить, что этот элемент "перешел" из жития Петра-мытаря. И все же, учитывая факты многочисленных и решительных переделок творений агиографической литературы и, разумеется, полную самостоятельность самого писателя, малоубедительно предложение отнести все на счет источника пьесы. Быть может, более правдоподобным стоит признать невозможность Толстого иными художественными средствами передать то новое духовное содержание, которое не входило в его собственную концепцию праведничества, но которое он живо чувствовал и вольно или невольно воплощал в художественных текстах.

Драматическая обработка легенды о гордом пане Аггее также совмещает толстовские и христианские представления о праведничестве. Собственно говоря, авторская концепция в этой пьесе представлена в сжатом виде (общая идея осуждения богатства и превозношения бедности и простого мужицкого труда). В основном же "обращение" пана Аггея связано именно с православными мотивами покаяния, вразумления свыше (голос "из света"), смирения. Любопытно, что момент чудесного вновь активно вводится писателем. К. Н. Ломунов в комментариях к 11 тому 20-томного собрания произведений Толстого (М., 1963) утверждал, что чудеса использовались в обработке легенды для увлекательности пьесы, предназначенной для балаганных представлений. Сомнительно, чтобы это явилось веским аргументом для "тенденции" самого писателя. По-видимому, наиболее вероятным следует считать то же объяснение, как и в случае с "Петром Хлебником".

Толстой-странник

Интересное развитие христианских мотивов наблюдается в творчестве Толстого 1900-х годов. Образ главного героя рассказа "Алеша Горшок" (1905), задуманный как художественное изображение определенных сторон религиозно-нравственного учения Толстого, оказался наделен чертами, прямо противоположными духу этого учения. Если так называемые "авторские праведники" (т. е. Праведники, выражающие толстовское понимание праведничества) - это прежде всего атеисты, обвинители Церкви, то Алеша Горшок верен Богу и Церкви до конца своих дней. Для "авторских праведников" молитва представляется бессмысленным механическим действием, а Алеша, хотя и безграмотен, молится постоянно, причем молится сердцем, что Толстой дважды подчеркнул в рассказе; "авторские праведники" являются гордецами и демонстрируют свою враждебность к "идейным" противникам, а Алеша действительно смиренен до конца, любвеобилен, мягок и приветлив со всеми, даже с теми, кто причиняет ему существенные душевные и физические страдания. В этом рассказе Толстого очевидна реальная соотнесенность добродетелей Алеши Горшка с православной традицией. Судя по всему, автор почувствовал иноприродность своего героя. Не случайно единственная запись, сделанная в дневнике по поводу рассказа "Алеша Горшок", была следующего содержания: "Писал Алешу, совсем плохо. Бросил" (55, 125).

Таким образом, очевидно, что христианские мотивы занимают существенное место в художественном мире Толстого, подлинное значение которых еще предстоит осознавать современным читателям произведений великого русского писателя.