Не могу смотреть в глаза нищим. Вина, жалость, стыд ли за невеликую лепту опускает мою голову? Разберись поди... И здесь не посмотрела. Звякнула моя монетка в замызганную кепку и почти одновременно с ней поплыл по Сергиеву Посаду звон. Звонили к всенощной.

- Спасибо, дочка, спасибо... - нищий старик сидит на сыром от дождя асфальте и услужливо прогибается, почти касаясь его нечесаной головой. Вздрагиваю от знакомого, с легкой хрипотцой голоса. Смотрю нищему в глаза. На мокром асфальте, заросший, грязный и пьяный, сидел мой одноклассник.

Не узнал. Скользнул мутным, равнодушным взглядом. Выматерился на приблудную собачонку, торкнувшуюся было в его кепку...

Удивительно, но ошеломляющую эту новость (Сашка Кузнецов спился, побирается, совсем старик, не узнать) так и не донесла я до своих одноклассников, хотя и встречалась с ними иногда. Даже когда слушок прошел - Сашка сидит, в краже замешан, и тогда смолчала. Что-то "не в мою пользу" было в этой встрече у монастырских стен. Замочная скважина... Я его видела, а он меня - нет, подсмотрела нечто постыдное - надо молчать теперь, не признаваться.

Несколько лет прошло с той встречи, и стала я уже ее забывать. Как вдруг в воротах Лавры стремительно подошел ко мне человек, улыбнулся радостно:

- С праздником! Возьми, это тебе! - знакомый, с хрипотцой, голос у самого уха. И уже держу букетик и оборачиваюсь, чтобы поблагодарить.

- Я узнал тебя. Вот так встреча! Сколько же лет мы не виделись? Со школы?

Он. Кузнецов Саша. Светлые, простенькие брюки, потертая куртка, борода.

- Со школы, конечно, со школы, - поспешно соглашаюсь и смотрю в грустные глаза немолодого человека, которого когда-то звала Сашкой, а еще примитивным, без фантазии и полета прозвищем Кузнец.

Мы не успели поговорить. Началась служба. Саша стоял свечкой, чуть ли не по стойке смирно. Лишь изредка тяжело вздыхал и опускал голову. "Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя..." - пел хор. Прыгали, прыгали мои мысли. Пьяный нищий на заплеванном асфальте... Со школы не виделись. Сашку Кузнецова посадили... Он рисовал хорошо, вспомнила. Как-то пропустил физику, сказал важно: "Был на этюдах". Мы плохо знали тогда, что значит быть на этюдах, смеялись. С тех пор прилепилось. Нет Кузнецова на уроке. А где у нас Кузнецов? Класс дружным гоготом - на этюдах! Он вроде поступил в художественное училище. Пушистая борода с легкой сединой. Там, на асфальте старик был без бороды. Может, и не он там был? Он. Голос с хрипотцой, под Высоцкого. А может, здесь не он, может, спутал меня с кем-то? Он!

- Я подожду тебя на скамейке у Успенского собора, - шепнул Саша и стал пробираться к выходу.

Не утерпела, оглянулась. Высокий, вобрал голову в плечи. Он! Солнце зацепилось лучом за ажурный крест Успенского собора и повисло на нем, намереваясь висеть долго. Саша волновался.

- В таком месте встретились! Ну чудеса! И сколько лет нигде и никогда не пересеклись. Да где пересечься-то, где? Там, где я был... Спаси Господи всех от этой напасти.

Да, он действительно учился в художественном училище. Потом распределился куда-то в Московскую область, на фабрику женского трикотажа. Оформителем. Писал лозунги к "ноябрьским", доски почета делил на ровные квадраты. Было скучно, но платили неплохо. Жил в общежитии, складывались к праздникам на общий стол, танцевали. И первая любовь его здесь случилась. Фабричная девочка с хвостом, перетянутым резинкой. Вот ведь банальная история, и звать-то как не помнит. Говорит, ребенок будет, я уже родителям в деревню написала. Прикинул. Жениться на фабричной? Скитаться по общежитским углам, копить на коляску, цигейковую шубку, путевку к морю... Мутота. Мутота всю жизнь. Дернул с фабрики женского трикотажа. Друга потом послал с "дипломатом" водки вызволять трудовую книжку. Думал, искать будет девочка, да обошлось. Вскоре умерла мать, остался один в квартире. Пошел на молокозавод оформителем, а там все то же - ноябрьские. Доска почета. Стал пить, сдержать было некому. С каждым новым понедельником давал себе слово одуматься, но к субботе - пропади все пропадом - бежал в гастроном. Жениться не хотел, боялся, что будут претендовать на его квартиру. Но женщины, украшение стола, регулярно делили его застолья и регулярно оставались до утра. Спился. Подцепил грязную болезнь, знал, от кого, не мог простить, пришел ночью в подъезд, повыдергал паклю из дверной обивки, поджег. Обошлось.

Покатилось быстро, только денечки замелькали. Работать не захотел. Стал сдавать квартиру, а сам перебивался по собутыльникам. Одна случайная знакомая пригрозила родить ему мальчика, не углядел. Предложила: лечись, бросай пить, распишемся, будем жить по-людски. Расписались. С животом уже стояла в загсе с тремя худосочными гвоздиками в руках. Вечером кричали "горько", крутили Ободзинского. Напился. Стало омерзительно, тошно. Избил жену, опрокинул стол с объедками, спрятал в карман уцелевшую пол-литру и ушел на кладбище допивать. Утром пришел за прощением, но не получил его, отхлестал жену по щекам, пнул ногой в живот и выгнал.

- Родила? - спрашиваю со страхом. - Родила после всего этого?

- Знать бы... Я ведь ее след потерял. Меня вскоре за кражу табачного ларька посадили. Вернулся, говорят, еще беременная уехала к тетке в деревню. Да где эта деревня, где эта тетка?

- Ищу. Мне умереть нельзя, пока не найду. Батюшка говорит, молись, отмаливай грех. Да какой конкретно грех отмаливать-то? Грехов у меня... Квартиру по пьянке за копейки обменял. Уехал в Струнино Владимирской области. Хибара - барак. Коммуналка. Здесь сожительствовал со старухой за чай с баранками.

Веселый перезвон мелким золотом рассыпался по соборной площади. Мы подняли головы к синеве небесной, и я благодарила монастырского звонаря, что дал передышку в разговоре и напомнил о празднике.

Да, устала. Но человек этот не был мне чужим, мы вместе с ним жили когда-то в прекрасной стране, где не пьют, не лечатся от сифилиса, не сожительствуют за баранки, не грабят табачных киосков. В стране, где в благие намерения жить красиво, талантливо, богато верится, как в прекрасную неотвратимость.

- Семь лет отсидел в Вологодской области. Не думал убивать. Сосед от алиментов скрывался, в бараке жил. Пришел сигарет попросить, а у меня бутылка. Налил ему, посидели. Я вышел, а он давай по карманам моим шарить, деньги искать. Застал. Бутылкой замахнулся, в висок попал, не ойкнул даже. Садился - как мосты сжигал. Вены перережу и освобожусь от всего разом. И вот ведь как подслушал кто мои мысли. Стал к нам в зону священник ходить. Соберет в красном уголке и проповедует. Я первый раз его увидел в мороз, он был в теплой дубленке поверх подрясника, а сам нам о нищете Христовой. Я не выдержал, ты, говорю, сало жрешь, с женой спишь, в шубу вырядился, а нам, бурду тюремную хлебающим, вшивым, о нищете проповедуешь. А не пошел бы ты!

Потом меня били ногами свои же. Батюшку успели полюбить, а он новенький.

Помнит, упал на снег, голову закрыл, кровь, крики. А открыл глаза - батюшка над ним: прости, говорит, брат, из-за меня тебя так, не уследил я. Душу ему прожгло батюшкино "прости", это ему-то прости, твари негодной.

В лазарет к нему батюшка ходил каждый вечер. Лимон принес. Это в лесах-то северных лимон. И - молитвослов. Велел псалом найти пятидесятый, читать перед сном. А еще сказал:

- Вены резать думать забудь. Не такие, как ты, спасались.

- Батюшка, - взмолился Саша, - простите, я же вас по-матерному.

- Ты прости меня. Я ведь, и правда, зря в дубленку вырядился, когда к вам шел. Теплая она, а у меня пневмония, вот и соблазнился. А сало я не ем и жены не имею, монах я, зовут отец Паисий.

Достал батюшка крестик на черном шнурке: носи, не снимай даже в бане, денег не надо, лучше помолись за меня, грешного.

Тогда первый раз в жизни Кузнецов разрыдался. Помолиться просит. А я человека убил, в разврате погряз, в водке захлебнулся. И была первая в его жизни исповедь. Все священнику сказал, своими же слезами умывался. Так Кузнецова не слушал никто.

- Сегодня на службе как запели "да исправится молитва моя... жертва вечерняя", так сердце зашлось. Вспомнил, как впервые пришли ко мне эти слова ночью в лазарете, когда лежал с перевязанной головой на спине, а в окно царапалась голая ветка старой березы. Про меня это. Мой вечер уже при дверях. Времени бы еще немножко, чтобы до ночи успеть. Чтобы не застала ночь нераскаянным.

Замкнули часы на колокольне. Закатные всполохи холодным жаром просигналили темнеющему небу о завершении еще одного дарованного Господом дня. Он оказался для меня тяжелым, и я устало поднялась со скамьи. Каким был он для Саши? Думаю, его желание рассказать о себе было рассчитано на возможность разделить со мной свою радость. Неуместное слово? Может быть. Но именно оно пришло на ум в эту минуту. Потому что не радость ли в липком болоте, в хлюпающей у самого горла грязи вдруг обрести твердый, устойчивый бугорок и удержаться на нем хотя бы в полступни для начала? В глазах моего одноклассника - грусть. Особая боль: ненайденный его ребенок.

- Батюшка сказал - ищи. Надо найти, но как, ума не приложу. Я даже на радио написал, так, мол, и так, ищу жену с ребенком. Но не навредить бы, вдруг у нее муж давно, надо деликатно, без фамилии.

- При монастыре живу, в столярке работаю. Кормят. Одежду кой-какую справил. Но главное, при храме. Мне теперь без храма не выжить.

Он проводил меня до ворот. Кивнул на дорогу, спускающуюся к подземному переходу:

- Вон куст, видишь: возле него я несколько раз милостыню собирал. Подсказали дружки: верующие дурные, прикинешься несчастным, столько надают. Пару раз побирался. Потом на вокзалы перешел. Если бы ты видела меня тогда здесь, у куста. Ни за что бы не узнала, это уж точно...