Аристократ

Фотография 1920-х годов.

Дед Артемий считался у нас в семье аристократом и сам таковым себя позиционировал. Я, конечно, знал его уже никак не в кожанке и не с героической кобурой, а степенным, заслуженным советским деятелем. О нем было известно, что в двадцатые, тридцатые и сороковые годы он занимал важные посты в карательных органах Твери, где и проживал вместе со своей женой Галиной и сыном Вадимом, который погиб в мае 1945 года.

– Между прочим, летчик, Герой Советского Союза, – с гордостью говорила мне о Вадиме моя мама. Вся родня очень ценила наличие в своих списках Героя Советского Союза. Имелась фотография, на которой дед Артемий с женой Галиной Сергеевной стоят в Польше у могилы, увенчанной пятиконечной звездой.

Раз в три месяца Артемий Степанович и Галина Сергеевна приезжали к нам в гости. Я всегда изумлялся тому, как от дедушкиного брата пахнет хорошим одеколоном, а сам он весь подтянут, выглажен, суров и важен. Он непременно то и дело выуживал из кармашка жилетки часы, откидывал крышку и проверял, который час, словно страна в какое-то урочное время ждала от него необходимого решения. Звонко захлопнув часы, он неторопливо возвращал их на место, поглаживал сверкающую цепочку и говорил:

– Да-с… Так на чем, бишь, мы остановились, судари и сударыни?

Ни дать ни взять – граф или даже князь, короче – голубая кровь. И это при том, что он, как и все его братья, происходил из самого простого крестьянского рода Кондратьевых и предки его некогда были крепостными у дворян Лыкошиных на Смоленщине.

Садясь за стол, Артемий Степанович старательно повязывал себе шею салфеткой, щи вкушал не так, как все мы, ложками хап-хап, а аккуратно по пол-ложки, чтоб, не дай Бог, не капнуло. При этом он считал, что в щах или супе надо съедать только жидкую часть, на тарелке у него всегда оставалась недоеденная гуща, и это злило моих домашних, но они не показывали виду. Пил дед Артемий исключительно коньяк, бутылку которого привозил с собой, и она же вся ему и доставалась, поскольку мой дед предпочитал беленькую.

– Тимофей, – говорил старший брат, – сколько раз тебе повторять, что водку хлещут только извозчики? Коньяк – вот продукт! Даже Черчилль предпочитал наш армянский коньячок.

– А мне на твоего Черчилля накласть, – потихоньку начинал сердиться мой дед. – Я рабоче-крестьянский человек.

После обеда дед Артемий снимал пиджак, в жилетке ложился на диван и спал ровно 40 минут, как традиционно положено в русском дворянстве. Наступала тишина, все ходили на цыпочках.

Дед Артемий знал, что аристократы любят играть в карты, и потому по завершении послеобеденного сна он, Галина Сергеевна, а также мои дед и бабушка вчетвером садились за это дело. Игра шла на копеечный интерес, но, тем не менее, проигравший всегда расплачивался, причем наш высокий гость неизменно делал это с огромным достоинством. Огорчение выражалось у него лишь в том, что он начинал помногу сморкаться, каждый раз величественно расправлял огромный носовой платок, посылал в него дары своего носа, долго складывал сей предмет обихода, как упаковывают парашют, расправляя каждую складочку, и бережно препровождал платок в карман пиджака. Если же он выигрывал, то не проявлял никаких эмоций, получая выигрыш с барским выражением лица, словно оброк.

Перед уходом гости пили чай. Дед Артемий наливал в него остатки своего коньяка и так услаждался. Уходя, он обычно застывал перед бабушкиными иконами в красном углу:

– Так и подмывает машинально перекреститься. Клавдия, сними ты их, сколько раз я тебе говорил! А ты, Тимоха, куда смотришь?

– И вправду, Клава, – тихо и вежливо обращалась к моей бабке Галина Сергеевна.

– Нечего тут командовать! – говорил мой дед, к окончанию визита всегда страшно злой на своего брата-аристократа. – У себя в Твери распоряжайся, понял?

– Ну что же, прият-тно провели время, – говорил Артемий Степанович, протягивая всем руку, как некую драгоценность.

Однажды он не на шутку ополчился на бабушкины иконы:

– Между прочим, партия и правительство в ближайшее время вновь намерены взять курс на уничтожение религии. Леонид Ильич довершит то, что не доделал Никита Сергеевич. Надеюсь, в этом доме понимают, куда я клоню.

– Чего ж мне прикажешь? Николу Угодника в огороде закопать? – с тоской спрашивала моя бабушка.

– Да выбросить, и дело с концом, – говорила Галина Сергеевна.

– Нет Бога, Клавдия, – спокойно и уверенно произносил Артемий Степанович. – Двадцатый век и Бог – несочетаемые понятия. Для чего нам дан разум? Чтобы осознавать отсутствие Бога.

Мой дед, считая себя атеистом, поддерживать старшего брата, однако, не спешил, полагая, что у себя в доме он волен сам распоряжаться:

– Ты, Артемий, партийный, тебе видней, есть Бог или нету. Я считаю тоже, что нет, но Клавдя имеет право.

– Тут дело не в Николе Угоднике, – возражал дед Артемий. – Дело в попах, которые, по сути, мешают нам строить будущее. Мне в свое время довелось иметь дело со многими из их среды. Упертая сволочь, должен вам сказать, судари и сударыни!

– Вот ты, Артемий, человек партии, коммунист, идейный борец, да? – злился мой дед.

– Безусловно.

– А чего ж ты по-старорежимному выражаешься? Тут у нас сударей и сударышень нету.

Однажды после очередного посещения нас Артемием Степановичем и Галиной Сергеевной я подслушал такой разговор между моими дедом и бабкой:

– Может, и вправду, Тимох, твоя мать его не от моего тестя родила?

– А от кого же?

– Известно, от кого, в народе-то поговаривали. Про соседского помещика Зубова.

– Сбесилась ты? Чего мелешь, подумай!

– Да ты и сам иной раз в сердцах про него скажешь: «Зубовский выплясок».

Слушая их, я вспомнил, что дед и впрямь так несколько раз выражался. И я, помнится, даже однажды спросил бабушку, что сие означает.

– Выплясок-то? – засмеялась баба Клава. – Чего ж тут непонятного? Помещик такой был у нас, по хвамилии Зубов. На свадьбе напился, плясал-плясал, плясал-плясал, вот у него из кармана Артюха и выпал. Закатился в угол, его потом нашли да и отдали на воспитание Степану и Настасье. Твоего деда Тимохи родителям.

Мне очень смешно было представить, как дед Артемий, маленький, будто солдатик, но уже такой весь из себя аристократический, вывалился из кармана пляшущего Зубова и покатился по полу в угол:

– Прият-тно провели время!..

И как его потом нашли, сдули с него пыль, протерли и стали растить.

Спустя много лет, когда ни моего деда, ни его старшего брата уже и в живых не было, я занялся изучением своей родословной и много выспрашивал у бабушки, у других родственников. И вот что узнал про Артемия Степановича. В двадцатые годы он, тридцатилетний, много и усердно потрудился на ниве истребления буржуев, помещиков, священников и прочих представителей дореволюционной России. И именно тогда у него появился тот аристократический лоск, коим он впоследствии резко отличался от своих братьев. Раньше он был на них не похож только внешне – совсем иное лицо, а тут и в поведении появилась перемена. Общаясь с аристократами, перенял их манеру поведения. А учитывая слухи о его происхождении от помещика Зубова, можно только диву даваться, как решительно он мстил тем, кто в безумной пляске выронил его из своего аристократического кармана.

Не менее поразительными оказались и обстоятельства гибели единственного сына Артемия Степановича и Галины Сергеевны. Прежде всего, мне удалось выяснить, что никаким Героем Советского Союза летчик Вадим Артемьевич Кондратьев не являлся. Его представляли к награде, но так и не утвердили. Но не это главное. В мае 1945 года он оказался среди летчиков, которым дозволили братание с американцами, типа «встреча на Эльбе». Выпив за дружбу с каким-то Джеймсом или Томом, Вадим Кондратьев не глядя махнулся с янки самолетами. Такое тоже иной раз случалось. Удаль, летчицкое гусарство. И из Германии он полетел не на своем отечественном истребителе, а на заокеанской машине. Пролетая над освобожденной Польшей, Вадим Артемьевич весело помахивал не своим, а чужим крылом. И наши же зенитчики, не увидев на том крыле красных звезд, ничтоже сумняшеся, сбили парня. Так на нем пресеклась линия деда Артемия, а возможно, и помещика Зубова.

Столь нелепая смерть, конечно же, не может быть предметом усмешки, хоть и горькой, но как ни крути, нельзя не задуматься о том, что деду Артемию аукнулась его работа в карательных органах. «Своя своих непознаша, своя своих побиваша»…

Дед Артемий держался молодцом почти до самой своей кончины, и лишь в последний их приезд к нам в гости обнаружилось, как резко он сдал. Он все еще старался сохранять благородную осанку и барственное выражение лица, но плечи то и дело опадали, а на лице что-то подергивалось, отчего глаза становились растерянными и виноватыми, будто человека разоблачили в какой-то подделке. Пахло от него не только одеколоном, но и тем, что свидетельствовало о старческом недержании. За обедом он пил только привезенный им же самим греческий апельсиновый сок, салфетку заложил себе под воротник криво и пятую ложку супа пронес мимо рта, отчего по щеке пробежал суповый ручеек, а кусочек моркови влетел ему в нагрудный карман. После этого он от супа отказался, трясущейся рукой вытащил из кармана жилетки часы и выронил их; они повисли, болтаясь, на цепочке. Он втянул их обратно, забыв посмотреть, который час, и лишь пробормотал:

– Судари и сударыни…

После обеда он прилег на диван и проспал целых три часа. Проснувшись, объявил:

– Давненько в картишки не резались.

Но карты вываливались у него из трясущихся пальцев, игра не шла, он путал масти, а тут еще моя бабка возьми да и спроси его:

– Артюша, ты про всех знаешь… Помещика Зубова опосля революции куда определили? В расход?

Дед Артемий вдруг испугался:

– Какого Зубова? Не было никакого Зубова! Ты чевой-то путаешь… То есть не чевой-то, а что-то. Вот ты, Клавдия, в Москве больше тридцати лет живешь, а так и не научилась правильно говорить. Надо не «опосля», а «после». Пожалуй, судари и сударыни, кончим игру: не идет она чевой-то.

Покидая наш дом, он кинул взгляд на бабушкины иконы и совершил самое неожиданное – поднес ко лбу сложенное в щепоть троеперстие! Тотчас спохватился, сконфузился, покраснел.

– Время… – пробормотал Артемий Степанович. – Приятно…

Вскоре мой дед ездил прощаться с братом в Тверь, а вернувшись, описывал солидные, почти правительственные похороны с несением орденов и медалей на красных атласных подушечках. Галина Сергеевна, как верная голубка, пережила своего мужа всего на пару месяцев.

Что бы там ни было, мне помнится, как в детстве я восхищался выправкой деда Артемия, запахом его одеколона, неторопливостью движений, правильной речью и хорошо поставленным голосом. Иногда, вспоминая его, я пытался изобразить нечто похожее.

Однажды я выступал на открытии сельской библиотеки, дарил свои книги и почему-то припомнил Артемия Степановича. И до моего слуха донеслось, как две старые женщины говорили между собой обо мне:

– Гляди, какой холеный, ну чисто барин!

– А нам бы другого и не прислали. Выразили уважение.

Я потом долго всматривался в зеркало, но так и не увидел в своих чертах сходства с дедом Артемием. Облегченно вздохнул и перекрестился на икону.