Сегодня утром о. Беляев мне доставил Ваше письмо от 24-го января. Сердечно благодарю Вас. Сам я писал Вам в день Вашего рождения и послал заказным. Надеюсь, оно дошло до Вас. Кажется, могу Вас теперь поздравить относительно освобождения двора и Лихудовского корпуса. Я опять "запрашивал" Н. Н. Он был у меня третьего дня и заявил, что ими получен целый освободившийся корпус во дворе штаба дивизии, куда главным образом будет переведен склад. Менее важные ящики будут убраны в лодку^[1], а пустые ящики на завод Грихелес^[2]. По-видимому, на сей раз дело настоящим образом подвинется, хотя я все еще боюсь слишком этому верить. Но, по крайней мере, заявление мне было сделано в самой категоричной форме. В понедельник, 29-го, я назначил общее собрание объединенного духовенства и мирян для обсуждения вопроса об охранении наших святынь и ценностей, а также о защите наших церковных интересов. Буду призывать к тому, чтобы каждый приход крепко сплотился и считал бы своим долгом охранение своего дома и защиту своего пастыря и т. д. Я уже говорил с отдельными лицами из духовенства, и мы наметили план действий. Представьте, и я и многие другие из духовенства - больше всего опасаемся своих же лжебратий. Я уже имею данные судить о до известной степени провокаторской роли о. Бабкина, которому, по-видимому, хочется наделать побольше шуму: он кричит о том, что хотят взять ризу с иконы Знамения, что намечены ко взятию золотые сосуды Саровского собора, что все эти ценные предметы всем и каждому известны, что нужно устроить грандиозный крестный ход с речами и т. д. И вот я думаю, что он все это проделывает не из желания принести пользу общему делу, а из присущего ему чувства агитаторства. На собрании, где будет находиться масса лиц, пришедших из одного любопытства, надо быть особенно осторожным в речах, и я предполагаю не давать говорить о частностях, например о тех или иных ценностях: надо говорить о вопросах принципиальных и, главным образом, стремиться к одному - к тесному объединению и решимости общими усилиями защищать то же народное достояние - наши святыни. Нового в городе нет ничего пока, но благодаря всем этим декретам чувствуется, что мы все, служители Церкви, находимся под занесенным над нами мечом. Сегодня я получил от протоиерея Смелкова телеграмму: "Члены демократического исполнительного комитета насильственно заняли часть моей квартиры, невзирая на мой протест и на то, что в городе несколько не занятых никем квартир и домов. Прошу защиты, ограждения меня, семьи от насилия. Прот[оиерей] Смелков". Хотя, в сущности, довольно наивно со стороны протоиерея Смелкова было думать, что я отсюда могу чем-нибудь ему помочь и хотя этим захватом затрагивались лишь его частные интересы, а не церковные, однако я попытался ему помочь. Так как мне в 4 часа надо было выехать на панихиду по М. В. Масловой в Десятинный монастырь, то я, за походом, возвращаясь домой, заехал к "приятелю" - Валентину... На сей раз впечатление от посещения у меня осталось неприятное. Прежде всего меня заставили подождать в том хлеве, какой представляет из себя заплеванная, загаженная, прокуренная комната пред "кабинетом". Правда, недолго, минут семь, и затем я был принят. Кроме В[алентина] в кабинете был еще какой-то препротивный гонец-солдат: сидит с наглой физиономией. Когда я изложил суть дела и показал телеграмму, мне было отвечено, что на реквизицию помещения священника - очевидно, церковного - "в силу декрета" исполнительный комитет имел полное право, и мне многих усилий стоило втолковать, что это частная квартира священника, за которую он платит и т. д. И только после долгих переговоров В[алентин] согласился послать телеграмму с запросом об обстоятельствах занятия помещений протоиерея Смелкова. Я не хотел себя расстраивать, по правде сказать, и не спросил, имеют ли право занять, например, мою квартиру и т. д., ибо я уверен был, что ответ мог быть только положительный - "в силу декрета". Итак, мы все под страхом захвата наших помещений. Вообще, должен сказать, что, несмотря на внешнее спокойствие здесь, чувствуется мне очень беспокойно и жутко, ввиду того что я совершенно один, все от меня ждут помощи и указаний, а что я могу сделать при данных условиях? Одно могу сказать, что я всегда на страже и готов, не жалея себя, действовать. Но этого еще мало для того, чтобы достигать благих результатов. Члены консистории - или безответны, как о. о. Знаменский и Фаворский, или с шутовскими приемами и пошлы, как Дылин, или подозрительны относительно честности и чистоты приемов, как Нименский, и от них не помощь, а одна помеха... На днях (24-го) они, сирые, были у меня с охами и ахами по случаю прекращения жалованья канцелярским писцам, с вопросами, как быть в случае отказа канцеляристов работать, по вопросу о сборах и т. п. недоуменным делам. Причем с их стороны не видно желания самим подумать или хотя бы помочь мне думать за них. Я им дал известные указания, предложил им составить доклад и т. д. Тогда казалось, что загорелось и нужно было действовать в ту же минуту, а на деле и до сих пор доклада нет... Кстати, вчера поступило прошение прихожан капецкого прихода; в нем очень решительно выражается протест против оставления о. Нименского на приходе, выражается ему полное недоверие и т. д. и т. д., и представляется категорическая просьба удовлетворить прошение прихожан об утверждении избранного ими на капецкий приход священника Пограницкого. Я написал резолюцию, чтобы консистория не замедлила обсудить это дело без участия заинтересованного в деле священника Нименского и чтобы мне представили упоминаемый приговор о священнике Пограницком. Новое сенсационное дело! О[тцу] Нименскому все как-то меньше и меньше доверяешь. По делу священника Успенского Власьевской церкви мне тоже пришлось изменить решение консистории, составленное с явным наклоном ему сделать гадость и взять под свою защиту - косвенно - негодяя диакона. Успенский-сын слетал уже в академию и привез свидетельство. Ввиду этого его надо будет утвердить.

28 января. Продолжаю письмо сегодня. Как я уже упомянул, 26-го, в пятницу, утром скончалась М. В. Маслова. Накануне ее смерти только уехал ее сын, Мих[аил] Евг[еньевич], приехавший с женой на несколько дней к больной матери. Сегодня я ее отпевал в монастыре Кирилловом, где ее и похоронили за холодной церковью. Приехал Мих[аил] Евг[еньевич] с женою. Она скончалась тихо, ежедневно приобщалась, сознание ее не покидало почти до самой кончины. Завтра буду служить в Десятинном монастыре по случаю годовщины Марии Михайловны. Из Тихвина получил телеграмму с просьбой приехать на 2-е, когда будет изнесение иконы Божией Матери. Думаю, что не погрешил, что отказался. Во-первых, в праздник и здесь надо быть, и, кроме того, теперь нельзя рассчитывать на поезда. Сегодня получил две телеграммы из Тихвина же, из коих вижу, что туда ожидается преосвященный Варсонофий. Получил письмо от преосвященного Серафима^[3] - скорбное, описывает изгнание свое из Твери. Негодует на Патриарха, который "смеялся и балагурил", когда тот ему докладывал о положении дела. Его очень жаль, хотя нельзя не признать, что больше всего себе вредит и повредил и в данном деле он сам. Пишет, что в материальном отношении его положение плохое, т. к. все свои сбережения он истратил на храмы и монастыри. И кончает он письмо очень трагически: "Молитесь за меня - истинно мученика, кончающего свою жизнь в таких испытаниях!"

Из Минска брат мне пишет, что 24-го января большевики заняли караулом архиерейский дом, оба монастыря, дом соборян и консисторию; предъявлены требования о выселении в 24 часа всех живущих в этих помещениях... Неужели же так будет и везде? Из вчерашнего разговора с Валент[ином] я вынес впечатление, что они понимают декрет именно таким образом. Насколько мне спокойно при Вас, Владыко, настолько же без Вас жутко, и постоянно тревожит мысль о той беспомощности, в какой мы находимся. А помощники - Вы знаете, какие; один, пожалуй, о. ключарь является толковым и верным выполнителем и помощником в трудные минуты. Его приходится отпустить дня на два во Псков за лекарствами для нашего лазарета, он едет туда по новому пути на Лугу, который оказывается очень удобным. В лазарете у нас более ста больных, есть два совсем умирающих.

Пока кончаю. Прошу Ваших святых молитв.

Слава Богу, теперь я чувствую себя хорошо в смысле здоровья, помогли лекарства Ольги Матвеевны...

^[3]Серафим (Чичагов Леонид Михайлович), митрополит Ленинградский (1856 - расстрелян 11 декабря 1937 г. в поселке Бутово Московской области). Причислен к лику святых Архиерейским Собором Русской Православной Церкви 1997 года. В письме архиепископа Серафима митрополиту Арсению от 9 апреля 1918 года он так описывал происходившие в Тверской епархии события: "Я не находил возможным уйти из Твери, потому что это значило бы предать ревностное и честное духовенство на расправу - партии, действующей из личных выгод, вместе с большевиками. Не находил также возможным и принципиально, дабы не подчиниться незаконной власти, овладевшей даже епархиальным управлением. Нельзя же, чтобы их интрига и требование повлияли на меня и высшую церковную власть и мы исполнили их злое желание, ни на чем не основанное. Но, конечно, я глубоко оскорблен епархией после происшедшего и вовремя не остановленного духовенством, а также народом, мое сердце оторвалось. Оставаться на такой кафедре мне не желательно. Нижний Новгород имеет только ту привлекательность для меня, что в этой епархии, мне хорошо известной, Серафимо-Дивеевский монастырь, где приготовлена моя могила и я уже столько потрудился в деле прославления преподобного Серафима. Есть смысл и основание мое приблизиться к месту своего вечного упокоения. После всего сказанного предоставляю свою судьбу Святейшему Патриарху и Священному Синоду, ибо я никогда своей воли не держался и в последнем шаге в моей службе изменить своему правилу и данному обету при пострижении не могу. Да будет в решении Священного Синода воля Божия! Хлопотать о выборе меня в Нижний не берусь, но предоставляю это решению преподобного Серафима". (ГАРФ, фонд 550, дело 417, лл. 10-11).