«Замолкаю, чтобы Господь говорил»

Владимир Щербинин. Фото с сайта Православная Москва

Время, конечно, меняет нас, но сегодня, думая о Владимире Щербинине, чувствую себя такой же, как ровно 40 лет назад, когда наши кометы пересеклись на мгновение где-то во вгиковских коридорах. Потом они разлетелись каждая в свою сторону, но осталась живая память, его бессмертная душа…

В последние годы большую часть времени Володя проводил на росписях храмов в разных городах, писал огромный кафедральный собор в Иваново-Вознесенске, одновременно писал прозу, снимал кино, начал писать пьесу, замыслов было много, планы росли… но и вырос букет болезней после гибели сына: астма, диабет, ишемия сердца.

«Я застрял где-то между мирами. Душа тоскует и рвется к первому мальчику, а второй, подрастая, требовательно тянет сюда, как бы говоря: ты не имеешь права умирать, ты должен вырастить меня. Эта двойная любовь меня раздирает, но я благодарен ей, потому что, распинаясь таким образом, я вкушаю в некотором смысле и воскресение».

«Я всегда желал света и легкости. Теперь я почти нашел это, но не здесь, на земле… а где-то поблизости в вечности»

Это одно из последних недавних писем Володи.

«В жизни моей много тяжести и надрыва, а я всегда желал света и легкости. Теперь я почти нашел это, но не здесь, на земле, в этом проклятом рае, а где-то поблизости в вечности, где обитает все, что я люблю, только без утраты и горечи. Эта жизнь не менее реальна, чем здешняя, и я иногда сам не замечаю, как ухожу туда. Это то самое место, куда я уйду в свой срок навсегда, и у меня нет ностальгии по прошедшим дням, потому что та жизнь (или те жизни) продолжается».

Прошло уже больше 40 дней, как душа Володи получила долгожданные крылья, легче стала перемещаться в пространстве, посещая теперь запросто каждого, кого он любил. Он всегда мечтал о легкости, которая сродни воздушности, где больше воздуха и легче дышать, о легком полете, легкой ходьбе, чтобы можно было отбросить трость и побежать, а еще лучше – полететь… Неважно, в какую часть, только непременно – к свету, солнцу, красоте, любви.

Мне кажется, он догадывался – чутьем Поэта и Художника, – осознавал свое космическое место в творческой цепи мира. Поэтому и не находил себе места на земле: ни в сибирской деревне, где родился, ни в Москве, до которой дошел чуть ли не пешком, едва исполнилось ему 17 лет, постукивая в дороге тростью в такт неумолкающим в голове мыслям…

Саяны

Колыбель его детства – Саянские просторы с сумасшедше-красивой природой и преступной необустроенностью людей, там живущих, погруженных в тяжелый быт и как следствие – в ругань и пьянство, – принесет ему много боли и переживаний, где к тому же он получит онкологию в свои юные, подростковые годы. Болезнь эта будет стоить ему страшного времени длительного постельного режима с наркотически-отравляющими обезболивающими уколами, полного уединения и изолированности от общества и безусловного погружения в себя.

Будучи по сути своей человеком очень подвижным, полным энергии и страстей, он возненавидит свою трость, тормозящую, полученную навсегда в помощь при ходьбе. И будет мечтать о легкой, быстрой походке, освобождении от постоянной тяжести в теле из-за непроходящей боли в ноге.

Как же сильно невзлюбил он тогда одиночество! Все первые студенческие годы учебы во ВГИКе – пока еще будет свежа горестная память о покинутости в больничной палате и сильна потребность в живой, кипящей людьми вокруг жизни – он жадно искал друзей и если не находил общения живого, то писал письма. Я знаю, что многие сокурсники получали их от него тогда, и мне повезло тоже. Вот что писал Володя в те годы, было ему лет 18:

«Нельзя любить одиночество, люби хоть кого – женщину, реку, небо, столб, выдумай себе что-то, чтобы любить, объяснись в любви к собаке или к тигру, который тебя съест, но только не люби одиночество, это хуже любой болезни…»

«Окунаясь в суету, мы не ищем лада с самим собою. А без этого ведь и мир познать нельзя, и Бога узреть»

Но уже спустя каких-то пять лет, к концу учебы во ВГИКе, его перестало тянуть в места людских скоплений, он чувствовал, что от города он опять заболевает, теперь уже душевно:

«Многолюдство обкрадывает душу человека, выметает из нее любовь и жажду творчества. Окунаясь в суету, мы забываем про себя, не ищем лада с самим собою. А без этого ведь и мир познать нельзя, и Бога узреть. Нет, я не против жизни сей. Я ни в коем случае никому не желаю болезней или страданий душевных. Их я вкусил вволю. Избави Бог от них остальных. Но скорби и недуги есть закон мира. Они так же неизбежны, как последний, смертный час. Я не призываю их. Я призываю не гнушаться ими и не бояться. Прими их правильно, и они сослужат тебе великую пользу. Чем больше сокрушается плоть, тем крепче закаляется дух…»

Валаам

И тогда начал он искать себе пристанище на святом острове Валааме. Теперь он пишет совсем другое, противоположное. Ему позарез требуется одиночество.

«Если не получится со святым островом на Валааме, я все равно уйду в какое-нибудь глухое место. Одиночество, скорби, оставленность – вот поистине плодородная почва для всякого творчества. Сытый душой, связанный житейской сладостью и даже человек по-земному счастливый не может взмыть духом в поднебесье и оттуда широко охватить взглядом жизнь. От его произведений будет веять запахом кухни, ароматом родной подворотни, потом крепкого мускулистого тела, но уже нашим потомкам творения такие будут мало интересны, скучны… Познай, насколько одиночество выше лже-дружества и лже-братства. Оно трудно только вначале, а потом – вожделенно. Кто не знает одиночества, тот не ведает и вдохновения…»

Так велика была теперь в нем жажда уединения, желание остаться наедине с Богом и самим собой.

«Если человек не найдет в терниях поля житейского дороги к самому себе, он никогда не отыщет ее к другому».

С этой минуты он получает свою голгофу, в которой, если выдержишь, не жалея и не щадя себя, не ропща и не осуждая распинателей, – то воскреснешь духом, станешь творением новым, существом будущего века, жителем вечности.

И если раньше Володя искал любви в мирском «райском саду», надеясь, что в нем он обретет крылья и вожделенную легкость в поступи – на пути к счастью, то теперь он смотрит на это иначе:

«Любовь – это не райский сад, это не столько полет, восторг и наслаждение, сколько малопереносимая мука. Человек, любящий по-настоящему, уже не принадлежит своему времени со всей его суетой, идолами, страхами. В нем нет ни страха, ни лести, ни человекоугодия; в нем обитает вольный, сострадательный, жертвенный дух. Этот-то дух и есть по преимуществу дух творческий, которого мы, дети лукавого века, лишены».

За свою жизнь он написал тысячу и одну историю о любви, а может, и много больше. Будь то фильмы или иконы, росписи храмов или письма к друзьям, каждое слово было воспеванием Любви. Он умудрился описать пером или кистью каждую черточку человеческой души с невероятной исповедальностью. С упорством человека «иной формации», потому что простым смертным такое непосильно, он неустанно, ежедневно доказывал себе и другим, что жизнь без любви бесплодна и бессмысленна, жизнь проходит и уменьшается, а любовь светит, как прежде, и дух творческий окрыляет, уносит в другие миры. Это то, что неподвластно времени, разрушению. Мы уйдем, а они останутся, будут кружить над мирозданием веки вечные.

«По дару Любви – все мы Боги, – писал он в письме, – ибо живущий в ней не может уже и помышлением согрешать, он свят».

«Любовь – дар, но она сама по себе еще и труднейшее искусство, которому необходимо учиться всю жизнь»

И Володя был, как никто другой, отмечен этим даром, упорно и энергично развивал его, поставив ее величество Любовь раз и навсегда на пьедестал в своей жизни. Он, конечно, понимал, что Творчеством таких, как он, Мир держится, и поэтому трудился без отдыха, приняв и связанную с этим даром ответственность.

«Любовь – дар, талант такой же, как и в искусстве, но она сама по себе еще и труднейшее искусство, которому необходимо учиться всю жизнь. Ведь она, как свет, пронизывает все стороны жизни. Поэзия без нее – пустой звук, бой барабанный. Художество – тяжелое нагромождение красок на холсте. Ну а простое будничное существование? Без любви оно – сущий кошмар, натурализм в духе Писемского Алексея Феофилактыча и всей нынешней так называемой культуры. А работа ума? – Бесплодное напряжение всех мозговых извилин, да и только. Без благодатной, сладостной пищи любви – ум высыхает, вырождается и безнадежно тупеет. А общение? А воспитание? Да что уж тут перечислять! Я скажу сейчас новейшую мысль, которой, наверное, столько же лет, сколько нашему человечеству: без любви никак нельзя…

Любовь по природе своей не от мира сего. Она дана жизни не для того лишь, чтобы скрасить земное свое путешествие. Скорее жизнь создана для того, чтобы зримо и осязаемо во вселенной проявилась любовь. И даже когда наши голоса умолкнут, наши косточки истлеют в прах, наши имена изгладятся в головах земнородных, любовь останется. В каком-нибудь далеком уголке вселенной, в каком-нибудь двадцатом измерении она будет благоухать, цвести».

Он покинул нас в расцвете лет. К этим годам уже в совершенстве овладел своим даром и знаниями, широко охватывал жизнь взглядом сверху, словно из поднебесья. Но оказалось, что физически и душевно был он уже необратимо измотан, беспрерывной борьбой повержен…

Еще накануне, за несколько часов, а может, и минут до ухода, душа его продолжала радовать и баловать родных и друзей словами все о той же любви к жизни, людям, каждой травинке и пылинке… он продолжал непрерывно, и пусть даже из последних сил, строить свой незримый Храм Любви человечеству.

«Любовью мало наслаждаться, ей нужно храм строить и каждый день службу там совершать, воскурять фимиам. Лишь тогда жизнь наполнится смыслом и высоким содержанием, тогда она проникнется красотой и духом творчества, тогда исчезнут из неё навсегда – уныние и скука, ложь и лицемерие, зависть и лукавство и прочие страсти, отравляющие наши дни».

Он мечтал о вселенской любви, о вселенской ответственности Художника за этот мир. Потому что считал через собственный тернистый опыт, что нет толку от жизни человека, если он не узреет красоты духовного видения, не поднимется до необходимой для этого высоты. И нет толку от Художника, если он не готов пожертвовать жизнью ради этого.

Пусть теперь другие, которые придут после него, попробуют начать свое собственное исследование на этом поприще духовной нивы, на той невероятной высоте, которой он достиг и на которой нас покинул. Не методом наблюдений за другими, как заведено, но взращиванием души собственной в терниях дороги житейской к самому себе, а значит, и к порогу нового мира в Любви, «в которой живущий уже не может и помышлением согрешать».

Еще в одном письме, которое звучит почти завещанием, призывом к потомкам, он пишет:

«Брат мой оставленный! Забудь отечество свое, в грехе погрязшее, оставь разрушенный раздорами дом. И это рабство от человек, облаченное в мундиры демократов, и своих лучших из друзей, которые верны лишь в пору благоприятную, а в лихолетье убегают поскорей туда, где свет, тепло и смех обещающий. Оставь все призрачное и уходящее. Ты пришел в мир, чтобы послужить ему, но мир не принял тебя. Не жалей! Есть Слово, от Которого все мы зачинаемся в жизнь нетленную и бесконечную. Есть Красота, от Которой мы рождаемся не в жалком подобии скота, терзаемого животными похотями и желаниями, но в царственном образе совершенного человека, в котором мужество, честь, любовь, благородство и светлый, всемогущий гений находят теснейший союз. Есть любовь бескрайняя, которая охватывает и праведников и грешников, и мудрецов и убогих, которая вмещает в себя весь видимый и невидимый мир.

Умри для жизни горестной, убогой, жалкой, от бессмысленного влачения дней в ожидании смерти. Погибни для ярости, зависти, мелкого раздражения, суетных, опустошающих душу дел.

Восстань для взлета и горения духа, для продолжения незавершенного творения. Господь творил шесть дней, ну а потом почил, создав помощника себе – человека. Мир не совершенен еще, не закончено и создание человека. В нас вдунуто дыхание жизни, семя разума и творчества. Нам дана воля творить самих себя до полного богоподобия, когда зло и ложь и мука не посмеют коснуться нашей души.

Так что оставим, брат, дела разрушения и пагубы; оставим дебелость и грубость материи, вещества. Зажжем светильники духа, чтобы осветить жалкую, унылую, мрачную, горькую жизнь.

Что нас связывает с народом лживым? Что может нас отлучить от любви Божией?

Восстань, расправь крылья и – иди.

Слышат ли мои безумные речи усталые, потухшие, отверженные люди? Механически стучат они ложками, утоляя ненасытный голод. Они еще поживут, потом исчезнут, затерявшись в неприютной вселенной. Они все еще надеются привиться к дереву сухому, бесплодному. Они все еще бегут от древа вечнозеленого.

Как еще позвать их? Как объяснить? Бессильны уста мои, и язык мой скуден. Человек не может спасти душу отчаянную, но Бог спасает.

Замолкаю, чтобы Господь говорил.

Владимир».