Дерзновение

Сравнивая себя с человеком средневековья, наш современник с гордостью осознает собственное превосходство. Еще бы – ведь у него есть гарантированные права, свободный образованный ум и, конечно, техническое могущество.

А еще у него есть мечта о счастье. Ценность именно этой вещи в хозяйстве современного человека представляется крайне сомнительной. Смутная перспектива жизненного счастья одних делает нерешительными, других – дерзкими. Первые не могут (порой достаточно долго) решить вопросы, которые для средневекового человека и вопросами-то не были. Жениться или не жениться? Поступить в монастырь или обождать до старости? А какую профессию выбрать и чем заниматься? Страх упустить жизненное счастье, о котором они имеют крайне смутное представление, парализует волю и всю жизнь удерживает их от любого решительного шага.

Другие, наоборот, слишком опрометчиво связывают счастье с комфортом или «качеством жизни». Для них характерна дерзость, с которой они рушат все человеческие и божественные законы, отчаянно пытаясь «построить коммунизм на отдельно взятом» Рублевском шоссе.

Между тем, принципиальная невозможность счастья доказана уже давно. Как известно, царевичу Гаутаме еще до рождения было предсказано блестящее царствование до тех пор, пока он не столкнется с тремя вещами: старостью, болезнью, смертью. После чего он навсегда оставит прежнюю жизнь и, сложив с себя царское достоинство, сделается «садху» – странствующим нищим мудрецом. Как это часто бывает, слово «мудрец» в качестве жизненной перспективы сына не произвело на родительское сердце никакого впечатления (во всяком случае, оно не компенсировало ужаса от двух других), и царевича постарались заключить в своеобразный карантин, удалив из царства стариков, больных, калек и нищих. Тридцать лет Гаутама прожил в роскоши и удовольствиях, не видя ни одного нерадостного взгляда и не слыша ни от кого даже косвенных упоминаний о каких-либо страданиях.

Но однажды царевич ускользнул из-под надзора и перешел границу счастливого мира. Можно только гадать о его состоянии, когда он увидел нищего старика, плачущего от боли своих недугов и просящего подаяния над телом своего мертвого брата.

Гаутама мог бы, пожалуй, вернуться во дворец и вновь вкусить выпавшие на его долю радости жизни, но, оценив подобную перспективу, он, очевидно, понял: насладиться ими по-прежнему уже не удастся. Сознание того, что счастье противоестественно миру, что оно трофей, добытый в борьбе, который очень легко потерять в ходе все той же борьбы, которая никогда не прекращается, отравило бы вкус любого блюда. Страх возможной разлуки ложкой дегтя омрачил бы всякий медовый месяц, обещающий «неземную любовь». Стоны больных внесли бы разлад в веселое пиршество и мирную беседу друзей. Пир во время чумы – весьма сомнительное удовольствие, блестяще изображенное Пушкиным в одноименном драматическом произведении.

Представление о неуместности личного счастья в нынешней жизни характерно и для христианства. Константин Леонтьев рассказывает об истории, наделавшей в свое время много шума в Петербурге.

«Недавно в наш Оптинский скит поступили послушниками двое молодых людей из лучшего нашего дворянства: Шаховский и Чернов. Они двоюродные братья. Оба женаты; супруги их молоды и красивы; средства их настолько хороши, что г-жа Шаховская в своем воронежском имении устроила на свой счет женскую общину, в которой, как слышно, и будет сама назначена настоятельницей.

И мужей, и жен одели здесь, в Оптиной, в монашеское платье, и обе молодые дамы уехали в Воронеж, а мужья остались в скиту.

В последний раз, уже облаченным в подрясники, им позволили сходить в гостиницу проститься с мужьями, братьями, и прощание это, как говорят, было до того трогательно, что старый монах-гостинник, человек торговый и вовсе не особенно чувствительный, плакал, глядя на них, и восклицал:

         – Господи! Да что же это вы делаете! Да как же вы это, такие молодые, расстаетесь! Да разве это так можно! Боже мой!

Жили обе молодые четы между собою в полном согласии, и, когда одна приезжая дама спросила у г-жи Шаховской, что побудило их решиться на такой геройский шаг, она отвечала:

         – Мы были слишком счастливы!»

Итак, к чему же стремиться человеку, если перспектива счастья сомнительна? Христос говорит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдете покой душам вашим; ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко».

Бремя служения Христу парадоксальным образом облегчает, а не отягощает человеческое существование в мире, наполненном страданием и смертью. Убегать от зла оказывается тяжелее, чем вступить с ним в бой. Пассажир спортивного мотоцикла испытывает более сильный страх скорости, чем водитель, хотя, казалось бы, пассажир ни за что не отвечает. Мальчишки бегут на фронт потому, что в тылу гораздо страшнее, хотя и безопаснее. Аскетический опыт говорит о самом эффективном способе бороться с ленью – нужно всего лишь усложнить себе задачу. Это может показаться парадоксальным, но в монастыре с более строгим уставом легче подвизаться. «Лишения и тяготы военной службы» оказываются «игом», несравненно более «приятным», и бременем, гораздо более «легким», нежели гражданское существование, не связанное никакими обетами. Возможно, это понимали братья Шаховский и Чернов, упоминаемые Леонтьевым.

Достаточно однажды увидеть иллюзорность счастья «в сей временной жизни», для того чтобы прошла нерешительность и дерзость, а на их месте возросла великая добродетель – та самая, которой не хватило до совершенства евангельскому богатому юноше, отошедшему от Христа опечаленным. Как, должно быть, завидовал он рыбаку Петру, не оглядывающемуся на призраки счастья, имевшему дерзновение «отвергнуться себя, взять крест свой и идти» вслед за Царем Израилевым в Царство Небесное. Идти транзитом – через смерть и воскресение.