«Ты чего смурной? Улыбайся!»

Слава пришла к нему после дебюта в фильме «Цыган». Алексей Никульников сыграл цыганенка Ваню, сына Клавдии (в исполнении Клары Лучко), – и с тех пор почитал Клару Степановну как родную мать, слушался ее советов. После смерти родного сына Алексей эмигрировал в Новую Зеландию и, пытаясь заполнить сердечную пустоту, работал на износ, но так и не прижился на чужбине. В голодные 1990-е он вернулся на Родину, обретя веру во Христа и желание жить.

Алексей Никульников и Клара Лучко в фильме «Цыган»

– Когда самолет взял курс на Новую Зеландию, я мысленно отметил «точку невозврата». После похорон 10-летнего сына в жизни не осталось смысла. Одна надежда, что в далекой стране вдруг получится начать все с чистого листа.

– Под какой жизнью вы тогда подвели черту, что оставляли в прошлом?

– В двух словах не расскажешь. Детство прошло в городе Шахты Ростовской области. В четыре года на вопрос, кем хочу стать, когда вырасту, отвечал: Муслимом Магомаевым. Это потому, что, услышав голос Магомаева, родители обычно оставляли свои дела, садились у телевизора и с улыбкой смотрели. Я тоже хотел оказаться в телевизоре, чтобы дарить радость людям.

«Христианская суть в Кларе Степановне была всегда»

– После восьмого класса поступил на актерское отделение Ростовского училища искусств. В учебном спектакле меня увидел второй режиссер фильма «Цыган», который искал актера на роль Вани. Для меня, студента-третьекурсника, знакомство и работа с такими мастерами, как Клара Степановна Лучко, Михай Волонтир, Майя Булгакова, режиссер Александр Бланк, – дар бесценный и в профессиональном плане, и в чисто человеческом.

– В чем именно – в словах, в поступках – это проявлялось?

– Клара Степановна была по своей сути человек независимый и независтливый, чем отличалась от большинства коллег. Она с юмором относилась к своим неудачам, никогда не считала себя звездой, понимая, что все, что дается в жизни, – от Бога. Она была верующим человеком, несмотря на то, что именно к православной вере и крещению пришла, когда снималась в фильме «Цыган». В крещении она получила имя своей киногероини – Клавдии. И хотя покрестилась она поздно, христианская суть и желание помогать людям были в ней всегда. Клара Степановна ходила по чиновничьим кабинетам, «выбивая» для людей телефоны, квартиры, места в санаториях, а то и на кладбищах. Даже если уставала или плохо себя чувствовала, она никогда не отмахивалась от зрителей, которые подходили к ней за автографом или просто с добрыми словами.

Актеры Алексей Никульников и Клара Лучко

Мне, мальчишке-студенту, замечаний она никогда не делала. Воспитывала… личным примером

Мне, мальчишке-студенту, замечаний она никогда не делала. Воспитывала, если так можно сказать, личным примером. Если выезд на площадку назначен на девять утра, то в это время она уже дисциплинированно сидела в автобусе и никогда не поднимала шум, что она, народная артистка, вынуждена ждать кого-то из осветителей. Я, как говорится, мотал на ус.

После ростовского училища поступил в Школу-студию МХАТ. Жил в общежитии. Клара Степановна настаивала, чтобы я каждую неделю звонил ей, рассказывал, как у меня дела. А если я забывал об этом, то получал нагоняй.

После окончания школы-студии мне снова посчастливилось работать с Кларой Степановной на съемочной площадке. Снимали продолжение «Цыгана» – фильм «Возвращение Будулая». Изначально не было идеи снимать продолжение. Но фильм полюбили зрители, и бесконечно шли письма с вопросами: «Встретятся ли Клавдия и Будулай, будут ли они жить вместе?» И Александр Бланк решил снимать продолжение. На несколько лет я оказался невольным заложником роли Вани и не раз после кинопроб слышал от режиссеров: «Эх, русского бы парня сюда, а не цыгана».

«После смерти сына жизнь вытянулась в бессмысленную полосу»

Алексей Никульников – Это творчество. А что происходило у вас в личной жизни?

– В 1984 году я женился, и вскоре родился Борис. Мы с ним крестились в один день: домой пришел батюшка, чтобы крестить сына и меня заодно. Позже я узнал, что был крещен при рождении. И обратился с этим вопросом к священнику: как быть, можно ли так? Батюшка сказал, что греха в том нет, это ведь не умышленно.

Прожив несколько лет, мы с женой расстались. Но для сына я не был «воскресным папой», я постоянно держал руку на пульсе его жизни: забирал из школы, мы гуляли, ездили за город, лепили из пластилина, рисовали, читали книжки…

Больше всего на свете Борис любил скорость и мечтал стать гонщиком. Он совсем не чувствовал порога опасности, не оценивал риск. У меня было ощущение, что он носится по лезвию жизни. Если честно, даже не понимаю, как он дожил до 10 лет. В тот день он был на даче и с компанией пошел встречать кого-то с электрички. Компания ушла вперед, а Борис замешкался и решил обойти всех – выскочить уже на платформе, поразив друзей своей находчивостью. Но сюрприз не получился. Его сбила электричка. Борис получил тяжелую черепно-мозговую травму, впал в кому.

– Вы, конечно же, молились о его выздоровлении?

– Я просил Господа решить, нужно ли сыну оставаться на этой земле или нет. Как говорится, «да будет воля Твоя». Травма оказалась настолько тяжелой, что Борис не вернулся бы уже никогда к полноценной жизни. Я просил Господа: реши его судьбу, пожалуйста, реши. Стабильно тяжелое состояние держалось две недели, а потом Господь забрал сына.

Я просил Господа: реши судьбу сына, пожалуйста, реши!

Бориса отпевал отец Артемий Владимиров, ныне старший священник и духовник Алексеевского ставропигиального женского монастыря. И вот такая предыстория. За несколько лет до гибели сына я был на венчании приятеля в храме Воскресения Словущего в Брюсовом переулке. Меня очень тронуло, что батюшка, венчавший молодых, говорил настолько просто и проникновенно, что его слова пробирали до мурашек. У меня тогда прямо сердце открылось. Я стал заходить в этот храм при каждой возможности, и так получалось, что всякий раз попадал на проповеди отца Артемия. А потом увидел его на отпевании сына и подумал: «Ну надо же…» Оказалось, его пригласила моя бывшая жена: она регентствовала в храме, где служил отец Артемий.

После отпевания мы погрузились в старенькую «Газель», поставили гроб сына на две табуретки и, придерживая его руками при тряске – дорога была ухабистая, – поехали за 1200 километров в Ростов, хоронить.

Потерю сына мы с бывшей женой переживали тяжело. Каждый из нас искал свой путь к выживанию. Она со временем приняла постриг. А я был совершенно опустошен. Жизнь вытянулась в бессмысленную монотонную полосу. В кардиограмме прямая линия обозначает смерть. Вот со мной произошло что-то подобное. Только внешне все вроде бы нормально: я играл в театре и, несмотря на лихие 1990-е, даже не бедствовал, потому что благодаря роли в «Цыгане» всегда подворачивались какие-то «хлебные» концерты и встречи со зрителями. А внутри была пустота: ничего не могу делать, стихи не приходят, музыка не пишется.

И тут приятель, который с семьей собирался эмигрировать в Новую Зеландию, предложил поехать с ними за компанию месяца на три, просто чтобы сменить обстановку. Какое-то время я колебался, а потом понял, что терять нечего. Что меня держало в Москве? Только театр – застоявшееся болото и иллюзия стабильности: с утра репетиция, вечером спектакль. Жизнь незаметно превратилась в сплошное ожидание ролей и концертов. Из года в год я безропотно тянул лямку, потому что чувствовал себя должником: театр снимал мне квартиру, поскольку собственного жилья в Москве у меня не было.

«Остров – самая жесткая форма эмиграции»

Алексей Никульников.Университет в Новой Зеландии. Кафедра русского языка

– К тому же, сколько себя помню, мне интересно было почувствовать и пережить то, что чувствовали и переживали наши эмигранты. Они писали такие пронзительные песни и стихи. Когда я слушал Вертинского, дух захватывало, потому что в его песнях чувствовался такой невероятный нерв, такие острые ощущения, которые я хотел понять и пережить. И вот появилась возможность.

Помню, пришел в посольство на собеседование, и переводчица представила меня консулу как известного артиста. «Советская звезда найдет себе достойное место в нашей стране. Не будете же вы красить заборы», – улыбнулся консул. Знал бы он, что меня ждет! И знал бы я сам…

– Вам виделось какое-то будущее, или просто поехали на «авось»: будь, что будет, главное – приключения?

– В Окленде, самом большом городе Новой Зеландии, я моментально осознал, что невольно выбрал самую жесткую форму эмиграции – остров. Большой, но остров, и воды вокруг целый океан, до Америки. Человеческий организм, оказывается, способен чувствовать площадь, на которой находится. Раньше я об этом даже не задумывался, ведь у нас страна большая – континент. И окажись я в Париже или Мадриде – хоть автостопом, хоть поездами, хоть пешком мог бы добраться до родины. А в Новой Зеландии даже транзита нет, оттуда некуда лететь. Новозеландцы этого не осознают. Они – киви. У этого слова есть несколько значений: киви – это плод, киви – это птица и киви – это человек, который родился в Новой Зеландии. Они общаются между собой так: «Ты киви или не киви?» Ты не киви, если не родился здесь. Я, разумеется, не киви. И сколько бы там ни жил, все равно я не стал бы киви. А вот дети русских, которые там родились, они уже киви.

Я, разумеется, не киви. И сколько бы там ни жил, все равно я не стал бы киви

Русских в Окленде немного, все друг друга знали, и потому слух обо мне молниеносно распространился внутри нашей диаспоры.

– По вашим личным наблюдениям, что люди ищут в эмиграции на краю света?

– В то время в Окленде было очень много сибиряков. Они уехали с семьями в 1990-е, когда, если помните, работы не было, предприятия закрывались, не на что было кормить детей. Люди не видели перспектив на родине. Они прекрасно понимали, что в Новой Зеландии могут быть только чернорабочими, но зато дети получат образование и работу и не пойдут служить в Афган. К тому же была какая-то романтика в том, чтобы махнуть за океан, и, я сейчас точно не помню, но не было сложностей с получением визы. Сибиряки, с которыми я познакомился в Окленде, – настоящие ребята, настоящие друзья.

– Значит ли это, что вам сразу протянули руку помощи – помогли с жильем и работой?

– Поначалу я временно поселился в доме друзей, с которыми сюда прибыл. И еще не успел осмотреться и акклиматизироваться, как раздался телефонный звонок с предложением вести на новозеландском радио русскоязычную программу «Надежда». Каждая передача состояла из трех частей: сначала я читал новости, потом беседовал с гостем, а в конце рассказывал сказку. Мне потом говорили, что благодаря тем передачам дети русских эмигрантов узнали произведения Пушкина, Толстого, Ершова, Маршака и других наших замечательных писателей. Эта «работа» была для души, денег за нее мне не платили. Заработки мои были случайными. У меня в то время написались такие строчки:

Клянусь, все сделаю!
Прошу вас очень:
Возьмите белого
Чернорабочим!

Помню, подвернулась халтура – покрасить крышу в доме для престарелых. Мне дали ведро красной краски, кисточки – и вперед. Работал я, сидя на верхней точке крыши, а старички внизу взволнованно переговаривались, выкрикивали что-то, но я не понимал. Оказалось, что я работал на жаре без головного убора, а этого категорически нельзя делать. Новозеландцы даже за рулем не снимают головной убор, чтобы не забыть его в машине, и детей с рождения учат на улицу без панамки не выходить. Старички как раз об этом пытались меня предупредить, поскольку на дворе стоял февраль – разгар новозеландского лета. И когда я уже третьим слоем краски крышу покрывал, чувствую: как-то нехорошо мне. Я получил по полной программе: солнечный удар и отравление парами масляной краски, которыми я надышался. Еле спустился на землю, и потом приятель повез меня домой – отлеживаться под кондиционером. Вот так деньги на жизнь зарабатывал. Брался за любую работу. А для души, кстати, я еще стал петь на клиросе в православном храме.

Деньги на жизнь зарабатывал, берясь за любую работу. А для души – стал петь на клиросе в храме

Русские эмигранты первой волны построили на свои средства небольшой храм, который стал центром притяжения для их потомков. В мое время там служил батюшка, родившийся в Австралии. Он плохо говорил по-русски, но, тем менее, службы вел на русском языке. Службы шли по воскресеньям и по большим православным праздникам. Я однажды просто пришел на воскресную Литургию. Смотрю: на клиросе дрожащими голосами поют жена священника и две старушки. Я приблизился и стал подпевать им. Вышло вполне достойно, и после службы я получил благословение петь на клиросе.

А узнав, что в свободное от церковных служб время местный батюшка зарабатывает строительством, я попросился к нему в напарники. И каждое утро мы выезжали на строительные объекты. На 99-й день моей жизни здесь родились такие строчки:

Дышать, влюбляться невозможно
От эмигрантского д...!
Сойти с ума совсем не сложно –
Сложнее не сойти с ума.

Однако когда пришла пора возвращаться в Россию, я понял, что хочу задержаться в Новой Зеландии еще на какое-то время.

В режиме нон-стоп – и никакой романтики

– Потому что не произошло ожидаемого, ради чего ехали, – не проснулся интерес к жизни?

– Душевная рана еще не затянулась, да и возвращаться некуда: ни дома, ни семьи, ни работы. Я сдал обратный авиабилет, а вырученные деньги потратил на оформление миграционных документов. И то, что документы приняли к рассмотрению, дало мне право получать минимальное денежное пособие. Это был первый признак стабильности.

Постепенно я привык к физическому труду и радовался ежедневному напряженному распорядку, в котором не оставалось ни минуты для ностальгии. С 9:00 до 17:00 я красил, делал ремонты; с 18:00 до 21:00 развозил заказчикам еду из индийского ресторана; потом – эфир на радио; приползал домой за полночь – принимал душ и, едва коснувшись подушки, крепко засыпал.

Я снимал семиметровую комнату в центре города, в которой стояли шкаф, кресло и кровать. За те же деньги можно было бы снять полдома на окраине. Но мне было удобно базироваться в центре.

Вот короткое стихотворение того времени:

Ваши руки не ловчей моих.
Ваши дамы наших не красивей.
Вы не сочиняли на троих
Оттого, что вы не из России.

Не читали книги между строк,
Не учили «Ленина в разливе».
Не едали плавленый сырок
С пирожком, в котором чей-то ливер.

Значит, не понять вам эту боль –
Как охота вдруг заматериться,
Взять билет на поезд номер ноль
И в ночном тумане раствориться!

Вообще в жизни наметился явный прогресс: я научился водить машину, ориентироваться в незнакомом городе с непонятной дорожной разметкой, обозначением улиц и правилами парковки и самое главное – стал понимать новозеландский английский.

Но конкретных перспектив в этой стране я для себя не видел. Если бы я думал выстраивать актерскую карьеру, то для этого, наверное, стоило бы перебраться в Австралию. Там большая русскоязычная диаспора и есть своя студия дубляжа. Но всерьез я об этом не думал, у меня был другой путь.

Жизнь в режиме нон-стоп встряхнула настолько, что уже не проходило и дня, чтобы я не написал новое стихотворение, которое вскоре становилось песней. Я пел их друзьям, и однажды кто-то предложил организовать мой авторский вечер. Прошло это мероприятие без продажи билетов, просто поставили у входа коробку, в которую зрители бросали деньги, кто сколько мог. Полтора часа я пел свои песни и читал стихи, обыгрывая это: ходил по сцене; пил кофе; вешал белье на веревку…

Я чувствовал: хочу в Москву, хочу увидеть родных, друзей и, конечно, Клару Степановну

Но главное – я почувствовал, что хочу в Москву, хочу увидеть родных, друзей и, конечно, Клару Степановну.

Чтобы заработать на билет, я три месяца плавал на океанском рыболовном судне. В сфере строительных и малярных заказов тогда образовалось затишье, и тут один знакомый владелец судна сказал, что есть возможность попасть в команду рыбаков. Я подумал, что если не сейчас, то уже никогда в жизни не выйду в открытый океан, не увижу и не узнаю его красоты и величия. На самом деле в этом не оказалось никакой романтики и лирики. Работал в разделочном цехе: отрывал головы кальмарам. Никому не пожелаю пережить, когда тебя выворачивает наизнанку от качки и от вида рыбьих потрохов. Я узнал, что такое недельный шторм в открытом океане, когда ты сидишь безвылазно в каюте и нет возможности даже нос высунуть на палубу. Качает так, что невозможно кружку на стол поставить или карандаш положить. Мы с ребятами, безвылазно сидя в каюте, играли в преферанс – две тетрадки исписали. Еще я узнал, как тебя головой накрывает океанская волна и каким беспомощным при этом чувствует себя человек, этот царь природы. Вот когда одна надежда на Господа!

Но все же я полетел в Россию с обратным билетом.

– Это «фига» в кармане – обратный билет, – потому что ощущение дома было уже в Окленде?

– В Новой Зеландии я прожил два года, и друзья уговаривали меня повременить с возвращением еще годик до получения гражданства. Конечно, если следовать здравому смыслу, то у меня все более-менее наладилось: работа, машина, деньги, и через год мог открыть собственный бизнес. Но жить по логике мне скучно. Я соскучился не просто по родине, по березкам и снегу, но по любимой работе.

В ноябре 1997 в аэропорту Шереметьево меня встретил приятель и повез по Ленинградскому шоссе в город. Помню ощущение тихого ужаса: все серое, мрачное, разбитая дорога, лужи, грязные машины…

И снова серая Москва, но такая родная…

Алексей Никульников – В Москве у меня не было ни кола ни двора. Из квартиры, в которой был прописан, за годы отсутствия меня благополучно выписали. Переезжал с места на место: то друзья приютят, то снимал какие-то углы. Но это все были мелочи, потому что главное – мне хотелось жить здесь, в этом городе, под этим небом, и просыпаться под колокольный звон ближайшей церкви. И я сдал билет до Окленда.

Окунувшись в московскую жизнь, понял, что окончательно выбрался из депрессии. Жизнь стала налаживаться. Я вернулся в свой театр «Около дома Станиславского», восстановил один спектакль и играл в нем с удовольствием до 2007 года, пока не понял, что пришло время распрощаться с репертуарным театром. Однажды Клара Степановна случайно спросила: «Где ты живешь?» И узнав, что мне даже вещи сложить негде и нет угла, чтобы поставить гитару, буквально за руку потащила меня в Моссовет. Спасибо ей за теплые слова, сказанные обо мне в кабинете чиновника, который впоследствии позволил мне выкупить у города по себестоимости однокомнатную квартиру. Так в 42 года я стал москвичом.

Не перестану повторять, что Клара Степановна для меня была ангелом-хранителем и душу мою спасала. Мы порой копим обиды и по молодости даже не задумываемся, насколько это жизнь отягощает. Был и у меня «камень» за пазухой. В начале 1990-х я обиделся на кинорежиссера Александра Бланка: он пообещал роль в своей новой картине, а потом через знакомых я узнал, что меня он снимать даже не собирался: там нужен был другой типаж. Но Бланк постоянно приглашал меня на кинопробы. Оказалось, с моей помощью он подбирал героиню. А ведь я считал: мы настолько близкие люди, что, скажи он тогда, в чем дело, я с удовольствием помог бы ему. Так черная кошка между нами пробежала. А когда я вернулся из Новой Зеландии, Клара Степановна все время повторяла: «Позвони Бланку. Ему сейчас очень плохо, он просто раздавлен: ни здоровья, ни работы». Я знал, что Александр Исаакович большой художник и размениваться на рекламу или какие-то фильмы-однодневки – не в его характере. В какой-то мере я сочувствовал ему, но звонить рука не поднималась. А Лучко напоминала: «Позвони Бланку, поддержи». Я все оттягивал этот момент. Но когда в конце концов позвонил, понял, что Клара Степановна была права. После разговора с Бланком мое сердце будто улыбнулось, обида прошла – и, значит, одним грехом меньше стало.

Мое сердце будто улыбнулось, обида прошла – и, значит, одним грехом меньше стало

– Сейчас вы играете в театре, даете сольные концерты и сотрудничаете с телеканалом «Спас»…

– На «Спасе» нужен был голос, чтобы в программе «Завет» читать закадровый текст. Я с удовольствием это делаю. Для меня это душеполезно и познавательно, не воспринимаю, как работу.

– Недавно ушла из жизни ваша жена Елена… Ее вам сосватала Клара Степановна?

– К сожалению, жизнь состоит из потерь. С Аленой меня хотела познакомить Клара Степановна, но не успела. Мы встретились по Промыслу Божию после смерти Клары Степановны и, разговорившись, выяснили, что она хотела нас познакомить и каждому из нас говорила: «Это твоя половинка». Мы с Аленой венчались в маленькой церкви в селе Мураново. Время, которое подарил нам Господь, было счастливым.

Принимать потери учит жизнь. Справляться с горем помогает вера и настоящие друзья. Надо уметь ценить то, что есть у тебя. Это, к сожалению, понимаешь, когда теряешь человека. Если б я не был оптимистом, то, наверное, потерял бы себя в жизни. Просто верить надо в лучшее.

Радоваться. И еще… радоваться

Актер Алексей Никульников

– Верить в лучшее – это одно. Другое дело – пытаться что-то изменить, участвуя в выборах, например, или митингах…

– Я не понимаю людей, которые живут недовольством. Сейчас это очень модно – быть недовольным всем и вся, умничать, ругать кого-то. Недавно в гостях я встретил супружескую пару, для которых милое дело – говорить что-нибудь плохое о сегодняшнем дне, поносить власть, жаловаться на маленькую зарплату. Мы сидели за столом, и один человек в конце концов не выдержал и сказал им: ребят, если вам так плохо, собирайте вещички и езжайте туда, где хорошая власть, где погода лучше и зарплата больше. Я тоже считаю: не надо ныть впустую. Не нравится тебе что-то, так уезжай туда, где тебе хорошо. А если ты не можешь ничего изменить, тогда смиренно прими обстоятельства.

Не так давно, когда ехал в Париж, меня попросили передать небольшую посылку одной нашей бывшей соотечественнице – ярой антисоветчице. Живя здесь, она на чем свет стоит поносила Россию и рвалась в цивилизованную Европу. В Париже я изумился: она, преподаватель московского вуза, теперь работала консьержкой в доме в каком-то убогом районе и… на чем свет стоит поносила Францию: жуткая страна, здесь одни жлобы, бюрократы и арабы… Наблюдая зеркальность ситуации, я едва сдерживал смех. Получается, куда человека ни помести, он все равно найдет повод для недовольства. Я не на пустом месте рассуждаю. Я попробовал порвать связь с Родиной и знаю, каково жить на чужбине.

Надо вообще легче к жизни относиться и радоваться тому, что есть.

Надо быть открытым, слышать и видеть. Господь каждый день напоминает об этом

Господь каждый день напоминает об этом. Надо быть открытым, слышать и видеть. Вот вчера случай произошел… А предыстория такая: в прошлом году поздней осенью иду я с репетиции по бульвару мимо магазинчика, слышу голос сзади: «Седой, улыбайся!» Чувствую, что ко мне обращаются, но тут знакомых у меня нет. Не реагирую. И опять: «Седой, улыбайся!» Четко направленный на меня голос. Оборачиваюсь. Стоит мужичок небольшого роста, небритый, с полторашкой пива в руке, смотрит на меня и спрашивает: «Пива хочешь?» Я говорю: «Нет, не хочу. Спасибо». А он: «Ну тогда улыбайся! Что ты смурной такой?» И я вдруг подумал: что мне грустить? У меня есть дом, есть ужин, телевизор, компьютер, есть любимая работа… А я иду, будто у меня масса проблем. Этот мужик меня тронул. Я после не раз на том же месте его встречал и каждый раз проходил мимо с какой-то блаженной улыбкой. Потом – зима, весна, лето… И нет мужичка у магазина, пропал куда-то этот местный юродивый. Я уж подумал: не замерз ли он зимой? А вчера выхожу из театра, вижу у магазина знакомый силуэт с полторашкой пива: «Седой, здорово! Ты че опять смурной? Улыбайся!» Я обрадовался: жив мужичок, значит – все хорошо. И пошел себе дальше.