«Верую, Господи, и исповедую!»

К 100-летию со дня кончины архиепископа Димитрия (Самбикина)

""17 (30 по нов. ст.) марта 1908 года отошел ко Господу замечательный духовный писатель, святитель-молитвенник Димитрий (Самбикин), архиепископ Казанский и Свияжский. С раннего детства святитель имел особую привязанность к святым угодникам Божиим, знал их жития и дни памяти, поражая своих учителей и сверстников. Эту благоговейную любовь он пронес через всю жизнь, неутомимо подвизаясь в поисках истории их земной жизни, воскрешая для нас их путь в Царствие Небесное. Жития угодников Божиих учили не только праведной жизни, но и благочестивой кончине. О последних днях святителя и его христианской кончине рассказал в своих воспоминаниях о владыке Димитрии один из близко знавших его – А.А. Царевский – в своей книге «Святитель-молитвенник архиепископ Димитрий (Самбикин) в главнейших фактах его жизни и по личным о нем воспоминаниям» (Казань, 1908).

С начала минувшей зимы 1907–1908 годов он [архиепископ Казанский Димитрий] вынужден был записаться в разряд болеющих и лечащихся. Как-то быстро, одна за другою, начали одолевать его немощи. Началось с глаз. Безмерно много на веку своем потрудившийся глазами, например всякое зимнее утро уже с 6 часов сидевший за книгами и никогда не знавший очков, он почувствовал ослабление зрения. Это обстоятельство, в совокупности с общим не столько физическим, сколько нравственным переутомлением, побудило его в первый раз в жизни дать себе отдых. Он уехал на месяц к сыну в монастырь[1], а кстати, посоветоваться в столице с окулистами, кстати, доехать и до Питера по многосложным его епархиальным делам.

И месяца не прошло, как владыка возвратился. По его словам, он прекрасно, безмятежно отдохнул, т.е., иначе говоря, свободно вздохнул от дрязг и неприятностей казанских – в монастыре у сына и Троицкой лавре; побывал проездом и в его милой, родственно встретившей его Твери. Тем и исчерпываются благие результаты его поездки. Вывез он из Москвы пары три очков, в которых только до конца дней своих все путался, никак не мог привыкнуть к ним. Визит кратковременный в Питер тоже не оставил в нем никаких приятных и ободряющих, поддерживающих силы и энергию впечатлений.

Все же владыка очень бодрился и видимо всячески желал, по обычаю, поддерживать светлое, бодрое настроение в окружающих. Дома, в частных беседах, он был весел, оживлен, остроумен, но – чаще гораздо сбивался на тему об удобствах мирной жизни в московских монастырях, куда его тянуло «на покой», и о полной готовности – «пожалуй, уже все равно – и умереть!». Невыразимо грустно было видеть, как этот сильный человек, воплощенная энергия и самообладание, видимо терял уже способность по-прежнему превозмогать упадок сил. По возвращении из поездки у него обнаружилось нервное дрожание рук, которого он старался не замечать, но которое, к сожалению, само обращало на себя внимание. После святок преосвященный должен был недели две высидеть дома от инфлюэнции, т.е. от такого пустяка, над которым прежде он только смеялся да подтрунивал. Когда в воскресение первой недели Великого поста за вечернею он говорил последнее свое слово, то оказалось, нервы его уже в такой мере вышли из повиновения, что он буквально весь дрожал, трясся, и присутствующие прямо-таки боялись за него. Все это было еще до начала его последней болезни, но – уж именно при начале, на пороге ее.

Как раз в этот вечер воскресный привелось мне в последний раз видеть и посетить владыку, еще здорового. На вопрос: «Как себя чувствует?» – он с живостью, горячо ответил: «Отлично! Постом гораздо лучше: душа покойнее, и как-то весь сам с собою собраннее!» Несмотря на великое утомление этого дня, он был особенно оживлен, должно быть именно нервно возбужден; часа два меня он удерживал у себя. В обычных и бесконечных своих разговорах-воспоминаниях, по какому-то знаменательному совпадению, рассказывал мне о детстве своем – как раз тогда, когда, собственно говоря, уже был «о жизни покончен вопрос»!.. Показывал мне теперь именно старинный кожаный месяцеслов – «врата учености» его, когда как раз поставлена была уже окончательная точка всем ученым занятиям его!.. Решительно не могу дать себе отчета, вследствие чего и почему именно, но только какое-то тайное предчувствие говорило во мне, и, несмотря на его «отлично» и эти обычные приятные разговоры, никогда еще я не уходил от него в таком угнетенном, подавленном настроении. Почему-то буквально до слез было мне жаль этого доброго человека, страшно бледного, видимо слабеющего физически и, как чуялось сердцу, словно тоскующегося и искавшего отраду единственно в подвигах поста и непрестанной молитвы.

Можно думать, что именно этот день, 2 марта, был началом его смертной болезни; и замечательно для архипастыря-молитвенника: весь этот день, с утра до ночи, проведен был им в богослужении. Божественная литургия и обряд Православия окончились во втором часу дня; более получаса потом пришлось ему благословлять массу народа, переполнявшего в этот день собор. Очень ослабленный постом во всю первую неделю и теперь в страшной духоте, он на вопрос одного близкого человека признался, что «ужасно утомился». Из собора в легкой драповой ряске он пошел в покои свои обычным путем по длинной деревянной галерейке, которая со своим всегдашним сквозняком словно специально устроена для простуды. И именно там-то еще встретили владыку нищие, для которых он распахивался, доставая из кармана полукафтанья милостыню. Здесь, вероятно, и было начало простуды. Душа покойного словно чувствовала роковую важность в его жизни этого дня; несмотря на большую усталость, он не мог в этот день, как имел всегдашнюю привычку, с часок после обеда вздремнуть, отдохнуть: его снова потянуло в собор, к вечерне. Об этом в тот вечер с обычною милою шутливостью так он рассказывал мне: «В последнее время я избаловался: несколько предыдущих воскресных вечерен опустил, не выходил в собор; а сегодня хоть и устал я, а захотелось и вечерню послужить». И он еще часа два пробыл в соборе, служил вечерню, говорил последнее слово, за которым, как выше было упомянуто, так страшно – не по предчувствию ли? – волновался.

В следующие один–два дня владыка чувствовал утомление, но, тем не менее, болезнь заметно и резко не проявлялась. В среду второй недели поста, утром, отправился он лично осмотреть разваливающееся здание семинарской больницы и там в холодном коридоре пробыл минут двадцать, неоднократно предостерегая кое-кого из присутствующих: «Уйдите отсюда, простудитесь»! После этого болезнь уже определенно себя проявила. Тем не менее, весь четверг владыка всячески перемогал еще; но в пятницу (7.03) он уже не мог сам служить преждеосвященную литургию, а все-таки пожелал непременно присутствовать при богослужении в Крестовой церкви. И вот именно во время литургии силы его оставили… Он не мог ни стоять, ни сидеть; в потрясающем ознобе его уложили в постель.

В следующие два дня положение болящего было неопределенное, но с понедельника ясно обозначилось крупозное воспаление легких. Наступили дни постепенного и последнего истощения. Без питания и сгорающий от внутреннего жара, владыка с трудом мог говорить, а все-таки говорил, даже шутил; справлялся о делах, вспоминал праздники всякого переживаемого дня, заставлял читать акафисты и службы некоторым, по его выбору, святым. Сохраняя полное самообладание, совершенно спокойно говоря о смерти, он и теперь превозмогал физические страдания, как бы игнорировал тело и жил одной душою. В среду (12.03) утром, по его желанию, совершено было над ним таинство елеосвящения, и непосредственно после того он приобщился Святых Таинств. Невыразимо потрясающие, до слез трогательные моменты пережили все присутствующие, когда на встречу крестному ходу из Крестовой церкви с Святыми Дарами болящий святитель, еле сидевший в кресле при совершении таинства елеосвящения, теперь сам опустился на колени пред святою чашею и сам прочитал «Верую, Господи, и исповедую»!

Следующие четыре дня болезнь шла ровно и нормально; болящий ни на минуту не терял сознания, говорил с навещающими его, сам вызывал к себе нескольких лиц, принял, между прочим, депутацию от казанского духовенства с выражением ему глубокого сочувствия и горячими молитвенными пожеланиями выздоровления. В ответ на эти трогательные заявления владыка поручил депутации передать всему казанскому духовенству его земной поклон и просьбу о прощении, если Господь уже не судил ему больше свидеться лично со своими сослуживцами. Сердце болящего святителя во все время болезни работало исправно, и в этом была прочная надежда на благоприятный исход болезни. Особенно в крестопоклонное воскресение положение больного видимо улучшилось: воспалительный процесс начал разрешаться, появился сон, аппетит, общее самочувствие и настроение поднялось. Врачи поздравляли со спасением болящего, выразили полную надежду на выздоровление.

К величайшему прискорбию, и врачи на сей раз жестоко ошиблись: то было, как говорят, нередкое в подобных случаях улучшение – пред началом конца. Ночь на понедельник прошла беспокойно; и, тем не менее, врач, бывший в 9 часов утра в понедельник, не заметил ничего угрожающего. А когда пишущий эти строки, накануне было со всеми присными архипастыря за него успокоившийся, в самом радужном настроении пришел навестить выздоравливающего в первом часу дня, он застал весь дом архиерейский в большом смятении. С каждой, можно сказать, минутой положение больного делалось ужасней, пульс с 80 ударов возвысился до 100, до 110, а потом уже при мне, через четверть часа, до 130; дыхание – с 34 раз в минуту, постепенно и быстро учащаясь, перешло за 50 раз. Немедленно вызваны были врачи. Им пришлось только констатировать начавшийся опек легких… Роковой конец был неотвратим, и он, к мучительному ужасу присутствующих, не замедлил. Вызваны были по телефону многие из близких к владыке лиц.

В смертельной тоске все окружили умирающего. Вполне понимая свое положение, он еще раз исповедовался и в третий раз за время болезни принял напутствие в жизнь вечную Святых Таин. Затем преосвященный Алексий начал читать отходную молитву и канон на исход души; а присутствующие стали прощаться с отходящим. Он, поддерживаемый с боков, сидел на своей постели, каждого становившегося пред ним на колени благословлял слабым движением руки и иконою, которую ему подали и которую сам он целовал. Когда чтение канона окончилось, он выразил желание еще слушать, слабо произнесши слово: «Читайте». Преосвященнейший Алексий снова начал чтение, и когда, между прочим, произнесена была молитва Господня, то, к величайшему и радостному изумлению всех, болящий, уже с померкшим взором, но очевидно с ясным сознанием, сам беззвучно, шепотом, но довольно отчетливо и разборчиво произнес с малыми паузами, в несколько приемов: «Яко Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков». Эти священные слова молитвы и были последними в устах нашего святителя-молитвенника в земной его жизни. Он откинулся назад на подушке, устремил широко раскрытый взор на сидевшего справа сына, архимандрита Афанасия. Дыхание стало реже, и всего только минуты через четыре после произнесенного возгласа без конвульсий, без тени какого-либо содрогания, без малейшего признака страданий великий дух великого нашего архипастыря отошел ко Господу.

Опустившись на колени и сквозь слезы, присутствующие воспели: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего!»… Было три четверти четвертого часа дня, 17 марта.

Христианская, непостыдная, мирная кончина завершила многотрудное и многоскорбное житие нашего приснопамятного святителя. Вечным сном упокоилось его тело; так поразительно тихо и незаметно, бережно и кротко смерть унесла потухшую для наших очей жизнь его праведного духа в небесные обители, иде же уготовася ему блаженное место вечнаго упокоения.

Подготовила к публикации Татьяна Пономарева.

[1] В Московский Сретенский монастырь. Сын его, архимандрит Афанасий (в миру Иван Дмитриевич Самбикин), только что был назначен настоятелем этого монастыря.

31 марта 2008 г.

Православие.Ru рассчитывает на Вашу помощь!

Подпишитесь на рассылку Православие.Ru

Рассылка выходит два раза в неделю:

  • Православный календарь на каждый день.
  • Новые книги издательства «Вольный странник».
  • Анонсы предстоящих мероприятий.
×