«Живое христианское единомыслие – это большая ценность»

Иеродиакон Серафим<br>Фото: В.Корнюшин / Православие.Ru

– Сразу хочу сказать: с родителями мне очень повезло. Люди они честные и открытые, хоть и были, как большинство людей в советское время, атеистами, и поэтому бабушка меня крестила втайне от них. Я этого не помню, мне тогда было годика два. Она меня потихоньку забрала из детского садика и… в церковь. Она и брата моего так же втихую окрестила. Меня крестили в храме Рождества Иоанна Предтечи на Красной Пресне – этот храм в Москве никогда не закрывался. Потом бабушка часто вспоминала, что в самый момент крещения, когда меня окунали в купель, я громко ревел – как все дети. Крестил меня отец Александр, ныне покойный, и по традиции повел меня за руку в алтарь, и я уже не ревел.

Бабушка жила в коммунальной квартире большого сталинского дома, в огромной комнате. Одна из соседок, Лидия Ивановна, была очень верующей. Она была намного старше бабушки. Бабушка в вере воспитывала меня, а Лидия Ивановна, в свою очередь, воспитывала ее. Я любил ходить к ней в комнату: там все дышало стариной. Были иконы и, по-моему, горела лампадка.

Бабушка стала по-настоящему верующей, начала ходить в храм только со смертью своего мужа. Именно тогда ее соседка стала для нее первой помощницей, так как дедушка умер внезапно, и бабушка, естественно, не была готова к его смерти. Они вместе с дедом работали на железной дороге. Бабушка инвентаристом, а он всю жизнь был помощником машиниста. В Великую Отечественную дед не воевал: его призвали в армию еще в 1939-м и сразу на Дальний Восток, зато в сентябре 1945 года участвовал в советско-японской войне. В общем, боевой был дедушка. Они с бабушкой частенько мечтали о том, что вот выйдут они на пенсию и будут в храм ходить, но дедушка до пенсии не дожил всего месяц. У него сердце было больное, а характер такой, что никому никогда не жаловался на здоровье, даже если очень плохо себя чувствовал. Вот он и работал до последнего дня, пока его на «скорой» с работы не забрали, а на следующий день он умер.

Бабушка рассказывала, что незадолго до этого она видела сон, или, точнее, видение. Проводив рано утром деда на работу, она снова легла спать. У них в комнате на стене висело большое бронзовое Распятие. Бабушка рассказывала: «Только я слегка задремала, чувствую, кто-то вскочил ко мне на кровать – какой-то небольшой зверек – и юркнул под одеяло. Я так испугалась, поджала ноги и сижу в оцепенении, не знаю, что делать, кого звать на помощь. А сама от страха твержу: “Господи, помилуй!” Потом вижу, как с Распятия сходит Спаситель и идет по воздуху, а за Ним развевается Его одежды. Сошел и встал у окна ко мне спиной. Я вскочила с кровати, припала сзади к Нему, стаю на коленях, плачу и все повторяю: “Господи, помилуй меня, прости за все!” Он повернулся ко мне и положил руку мне на голову, и тут я проснулась». И совсем скоро умер дедушка. Бабушка потом так и решила, что видение это было как предупреждение, а она тогда не поняла.

Лидия Ивановна, соседка, рассказывала моей бабушке много интересных историй, большинство из них были связаны с христианством, с верой (бабушка в свое время пересказывала их мне). Родители довольно часто отвозили меня к бабушке с ночевкой, и она, улучив момент, водила меня в церковь. Помню, как очень не хотелось утром вставать. Среди ночи бабушка два-три раза зажигала спичку, чтобы посмотреть время, – боялась проспать. Просыпаться не хотелось, я капризничал, конечно, а бабушка довольно жестко меня поднимала, одевала – было мне тогда лет 5–6 – и везла в церковь: на троллейбусе до метро, на метро до станции «Краснопресненская».

Детские впечатления от храма у меня крайне обрывочные. При этом я достаточно отчетливо помню деревенский храм – единственный уцелевший на всю округу. Особенно праздник пророка Илии – Ильин день, как его все называли, 2 августа, день моих тогдашних именин. Туда приезжал архиерей – владыка Питирим (Нечаев). В эту церковь меня тоже возила бабушка – на летних каникулах. Накануне праздника, вечером, обычно она и ее сестры пекли пироги, и мне ужасно хотелось их попробовать, но мы в этот день постились, так как завтра причащаться. Приходилось вставать ни свет ни заря. Добирались до церкви на автобусе, который в этот день был заполнен нарядными бабульками. Преобладали бабульки и в храме – с цветочками, в платочках, и меня немножко задевало, когда они ко мне подходили, гладили по голове, приговаривая: «Илюшенька, именинничек». А я ведь считал себя взрослым, уже гулял с ребятами допоздна.

– А как называлась эта деревня?

– Деревня называлась Репотино. А вот сам погост, ближайший к этой деревне, именовался Пески, потому что храм находился на песчаной горе. Гора, поросшая лесом, – это было просто потрясающе! Очень красивый вид. И храм, и кладбище были в лесу. Ели вековые… Очень величественно.

И вот раннее утро, мы с бабушкой поднимаемся в гору, а дорожка, даже, скорее, тропинка, была извилистой; еще нужно было переходить речку, вернее, не речку, а заболоченное устье речки: там брошены были мостки, под ногами чавкала вода. И народ растягивался длинной-длинной вереницей – бабулечки с цветочками. При входе в храм на Ильин день нас встречал владыка Питирим – в белом подряснике. Стоял и ждал. Это было что-то необыкновенное. Я воспринимал его как доброго дедушку, как деда Мороза, только летом. Он стоит, всех благословляет, очень радостный, всех приветствует. А как все зайдут в храм, начиналась служба. Служба была длинная-длинная. Теперь я знаю, что тогда всенощную служили утром перед литургией, поскольку верующие не могли приезжать в храм вечером. В церкви было тесно и душно. Служба казалась бесконечной. Хотелось спать, есть, пить, ноги и спина нестерпимо ныли, настроение плохое, к тому же очень часто в этот день шел дождик. Подходя к исповеди, я каждый раз не знал, что говорить, – просто не осознавал, какие бывают грехи. Зато к концу литургии все менялось: каким-то чувством я понимал, что развязка близка и близится конец моим «страданиям», и поэтому настроение несколько улучшалось. По окончании литургии бывал крестный ход.

Важна еще одна деталь: однажды во время причастия, когда я, подойдя к чаше, назвал свое имя, владыка мне тихонько сказал: «Подойди ко мне после службы, я тебе что-нибудь подарю». И после службы, после крестного хода многие прихожане ждали владыку, чтобы получить его благословение, и мы с бабушкой тоже. Он был очень доступным и никуда не торопился: он там оставался еще денька на два.

– А где останавливался владыка Питирим?

– В домике Надежды Прохоровны (она уже умерла). Она его все время принимала как церковная староста. Была очень предана Церкви, нигде больше не работала, а всю свою жизнь прослужила в этом храме и сама много молилась. С 14 лет она в храме, подвижница. Она в общем-то и заправляла всей тамошней приходской жизнью: хозяйством, клиросом, чтением, пением. На праздник частенько владыка привозил с собой хор из Москвы, а потом стал приезжать без певчих. Его, видимо, трогало по-домашнему нестройное пение бабушек. Все это было умилительно…

После крестного хода мы подходили под благословение к владыке, и как-то раз он сказал: «Пойдем со мной, я тебя познакомлю со своими ребятами». У него была большая группа сопровождающих – иподиаконов. Среди них, помню, был Сережа – сейчас уже иеромонах Никон. Приезжали с владыкой Питиримом и отец Тихон (Шевкунов), и отец Павел (Щербачев) – тогда еще миряне. Но я их почти не помню.

Так вот, зашли мы с ним в домик, он мне сказал: «Подожди», а сам ушел в келью. Минутки три, наверное, его не было, возвращается, дарит шоколадку и книжечку – маленькую книжечку в мягком переплете темно-зеленого цвета – и говорит: «Это тебе акафистник». Тогда же он мне подписал его. Кто-то тогда спросил: «Он, наверное, на церковнославянском?» – «Нет, на русском». – «Да он все равно читать не будет». Владыка на секунду задумался и уверенно сказал: «Будет». И вручил мне книжечку. Знаете, я в тот момент даже и не понял, счастлив я или нет, – мне было немного боязно что ли, смущался. Бабушка потом взахлеб всем рассказывала о том, как владыка подарил мне акафистник; она сразу же у меня его забрала и бережно завернула в тряпочку, он лежал у нее в шкафу долгое время, почти до самого моего ухода в монастырь. Получил я этот подарок в 1988 года. Подписал владыка так: «Илье – в день ангела. Митрополит Питирим». Я долго потом не мог разобрать, что же там написано, потому что у владыки был сложный почерк. К сожалению, этот акафистник пропал – уже здесь, в монастыре, когда мы жили в своих первых отдельных кельях. Мы частенько с братиями вечерами читали этот акафистник; если кто просил, я его всегда давал, и он как-то затерялся. Очень жалко, конечно…

Должен сказать: несмотря на то, что бабушка меня старательно приобщала к вере, к храму, воцерковляться я начал гораздо позже – когда учился в 10–11-м классах.

– Каковы же были ваши интересы в школьные годы?

– Расскажите, пожалуйста, о своем воцерковлении, ведь оно пришлось на переходный возраст, который сам по себе связан со многими проблемами.

– Начну издалека. В школе у меня была учительница, Мария Ивановна Закрочинская, – человек пожилой, старой закалки. Она вела литературу и русский язык. Была строгой, придирчивой, но я ее сейчас вспоминаю с большой благодарностью. Частенько у нас бывали спаренные уроки, и она нас вела гулять и обязательно приводила к храму. Как-то она дала нам тему для сочинения: «Жемчужина нашего района». Подразумевалось, что мы будем писать о храме архангела Михаила в Тропареве. Тогда это была одна из первых вновь открывшихся в Москве церквей. Их пять открыли – к празднованию 1000-летия Крещения Руси. Бабушка моя, конечно, сразу стала туда ходить, с самых первых дней. Ну, и я под ее влиянием стал там появляться. Это был класс третий-четвертый. И учительница нас частенько туда водила. Заходили внутрь, свечки ставили. Она, разумеется, не воспитывала в нас веру. На прямой вопрос, верит ли она в Бога, отвечала довольно уклончиво.

– Наверное, боялась?

– Может быть. В последний раз я видел ее года два назад. Кого-то в стране избирали, и я пошел на выборы в свою школу. Там мы с ней и встретились. Она сначала меня не узнала, а я подошел к ней и поздоровался, она тогда узнала и расплакалась. Обняла меня и почему-то стала просить прощения: «Прости, прости меня, пожалуйста».

– А за что?

– Не знаю. Человек, наверное, что-то в себе долго носил. Может, за свою строгость. Она уже давно не преподает, немощная старушечка. Теперь, вспоминая своих учителей, Марию Ивановну и других, конечно, сказал бы спасибо, а может, и тоже попросил бы прощения, ведь сам не подарок был. Хотел бы их всех повидать…

Учась в школе, бывало (изредка, конечно), сознательно заходил в храм, но продолжал покуривать.

– Как относились сверстники к тому, что вы ходите в храм?

– Совершенно нормально. Дело в том, что я в храме иногда встречал каких-то своих школьных друзей из параллельных классов, и видно было, что человек неслучайно зашел. Однако, общаясь вне церкви, мы никогда о ней не говорили, не подавали виду, что туда ходим. В то время я уже довольно давно носил крестик, и носил вполне осознанно. Поначалу я его прятал, на уроках физкультуры и вовсе снимал. Но вскоре твердо решил: крестик надо носить всегда.

– Что было после школы?

– Я закончил школу, поступил в вуз. Было это в 1994 году. Именно тогда я вступил в свой первый сознательный пост – Рождественский. Я решил поститься. И однажды меня буквально ошеломила история, рассказанная священником по радио «Радонеж», об одном юноше, который учился в университете. Я так понял, что это был автобиографический рассказ, уж как-то чрезвычайно подробно священник все это рассказывал: о юношеских годах, о воцерковлении, о том, как случайно нашел в библиотеке книжку духовного содержания, а оказалось, что она посвящена исповеди. Читая ее, он стал открывать собственные несовершенства – и составил исповедь по этой книжке. У меня такой книги не было, но, прослушав этот рассказ, который как будто описывал и мои размышления, я очень остро почувствовал, что все мои прошлые исповеди были крайне поверхностными и уклончивыми что ли. Недейственными для души, очень формальными, абсолютно формальными. И я решил подойти к исповеди ответственно, а именно: задать себе самому строгие, скрупулезные вопросы, попытаться вспомнить всю свою жизнь. Под наплывом этих сильных чувств я сел за стол и стал записывать все, что вспоминал. Я чувствовал, что все мое внутреннее существо сопротивляется этому – яростно сопротивляется. Я не представлял, как я понесу вот это священнику. При этом думал, что самое невыговариваемоенужно рассказать непременно. Но как говорить о постыдных поступках? Когда я все же написал, что хотел и чему так противился, несколько раз порывался уничтожить свои записи. Но не сделал этого. Никому из близких о том, что подготовил такую исповедь, я не сказал – даже бабушке. И вот мы пришли на всенощную под Рождество, я встал в очередь для исповедников. Вышел батюшка…

Наверное, так у каждого. Первая осознанная исповедь – она не просто особая, она судьбоносная! И Господь после такой исповеди обязательно меняет что-то в уме, в душе, в чувствах. Переживается все как-то по-новому. Действительно, это похоже на новое рождение, потому что смотришь на привычные вещи совсем по-другому. Я помню, как батюшка читал мою исповедь – эту страшную хартию; я стоял на коленях, он накрыл меня епитрахилью, а сам читает. Это заняло, наверное, минут пять. Может, поменьше. Он стоял и читал про себя. Но я как будто слышал, слышал очень отчетливо, какое место он сейчас читает. Это была просто пытка. Меня всего жгло изнутри. А потом он невозмутимо закончил, порвал этот листочек, прочитал разрешительную молитву. И не сказал ни слова. А я отошел от него совершенно другим человеком. Свободным. Я тогда дивился той легкости: такого ощущения я никогда не испытывал. Необычайная обновленность и легкость. Мы с бабушкой причастились. Вся служба прошла на одном дыхании. Потом бабушка на обратном пути у меня спрашивает: «Что ты такого написал, что батюшка так долго читал?» – «Да вот, бабушка, вот так решил – за всю жизнь». – «Какие у тебя могут быть грехи?» – «Бабушка, слава Богу, что ты не знаешь, чем живет современная молодежь».

– После первой исповеди жизнь как-то изменилась?

– Как я уже говорил, я каждое лето ездил в деревню, и там с друзьями вечерами шумной компанией мы, к сожалению, и выпивали, и курили. Я возвращался домой обычно за полночь. Иду один, темно, страшно, я начинаю молиться, каяться в содеянном грехе, но на следующий день – опять то же самое. Так было не раз. Но однажды днем я, можно без преувеличения сказать, пережил момент перерождения. Я вновь собирался к своим друзьям, вновь намечался хмельной загул. Но вдруг я сказал себе твердо: «Нет, так дальше жить нельзя. Господь меня терпит. Сколько это может продолжаться?» Я бескомпромиссно решил: больше туда не пойду. Это было, наверное, начало внутренней переориентации. Я понял, что люди, которые продолжают жить, не осознавая греховности того, что они делают, ведут себя в тупик. Но опять-таки скажу, что это не было коренным переломом в жизни. Нет, я продолжал жить довольно свободно, кидало меня из стороны в сторону. Соблазны-то остаются, и навык греховный никуда не девается, за собой тянет. Одно время я очень увлекся игрой в преферанс – тогда нам это казалось интеллектуальным занятием. Мы сидели часами, даже сутками – настолько игра нас захватывала. Уже глаза не видят, голова не соображает, а остановиться не можешь. Ох, как тяжело я от этого азартного занятия отвыкал! Как-то мой друг по школе пригласил меня в Кремль на службу в Успенский собор. Именно на этой службе я вспомнил, что очень увлеченно играю в карты. Исповедовался и решил: все, надо с этим порвать навсегда. Прошло больше десяти лет, а интерес к картам до конца так и не прошел. Вот какая зараза! Так и с куревом. И ругали меня, и наказывали, и что только ни делали – ничего не помогало, пока в какой-то момент ко мне не пришло отчетливое осознание того, что я не только врежу своему здоровью, но, скрывая свою пагубную привычку, обманываю родителей. С Божией помощью бросил, а все равно иногда тянет.

– Поменялся ли в период воцерковления круг вашего чтения?

– Помню, сильное впечатление произвел роман М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». После него я впервые прочитал Евангелие. Потом стал активно интересоваться религиозной литературой. Какие-то книги я брал у бабушки, что-то покупал сам. Довольно необычно я тогда себя чувствовал: это очень странное ощущение – неофитство. Постоянно жил в присутствии Божием. Я тогда еще не понимал, что со мной происходит; все мои мысли так или иначе в течение дня, ночи были в одинаковом расположении: я думал о Боге, молился постоянно. Мне было несложно себя понуждать, я даже и не понуждал себя – у меня, можно сказать, была постоянная молитва, внутренняя.

– Как вы сейчас оцениваете это самоощущение?

Отец Серафим в пещерах Псково-Печерского монастыря

В то время я по-настоящему чувствовал благодать от таинств. Приходя домой после причастия, я буквально летал. Родители у меня были все еще нецерковными и, если можно так выразиться, маловерующими. Полного взаимопонимания у нас не было. Отец у меня крестился в зрелом возрасте, далеко за 40. Крестился, некоторое время ходил в храм, даже часто ходил, но без поддержки, без руководства. А взрослому человеку, привыкшему всему давать рациональное объяснение, нелегко доверять неокрепшей вере. И у меня с ним дома часто были споры, и споры жаркие, он сам меня на них вызывал. Я считал, что все знаю. И поэтому мы ни о чем не могли договориться, обижались друг на друга.

Бабушка была единственной, кто меня во всем поддерживал, в том числе и тогда, когда я решил уйти из института – я учился в Московском химико-технологическом университете имени Д.И. Менделеева. Перед этим я услышал по радио «Радонеж» объявление, что при одном храме осуществляется набор в церковно-певческую школу – принимаются все желающие. Надо сказать, когда я начал ходить в храм, я очень полюбил церковное пение. Слух у меня все-таки какой-то был, чуть-чуть я играл на гитаре и знал музыкальные азы. А потому твердо решил: пойду попробую, может, и возьмут. Взяли. Так я попал в совершенно незнакомую для меня среду. В этой школе у меня первый раз в жизни появились друзья из православного круга – мои сверстники, люди старше и моложе меня. И мне было с ними легко, приятно общаться. Я как губка впитывал все новое. Мне там рассказывали о святынях, чудесах, давали читать замечательные книги. Я туда бегал не только на свои занятия, но и на занятия других групп. А вот в институт, наоборот, я стал ходить прямо из-под палки. Теперь жалею немножко, что не закончил вуз. Но тогда я не сдал очередную сессию и ушел. Родителей поставил буквально перед фактом. Они, конечно, очень расстроились, ведь у меня был призывной возраст – повестка шла за повесткой. Но в армии я так и не служил из-за проблем со здоровьем.

– Как долго вы учились в певческой школе?

– В певческой школе я учился год. Мои знакомые поступили годом раньше и выпустились. Набрали новый курс, и я почувствовал, что не могу больше учиться, мне стало неинтересно. Не обошлось, как это часто бывает, без несчастной любви – первого, очень светлого чувства. Я сильно переживал, осунулся. В это время, в 1996 году, я уже был прихожанином Сретенского монастыря, знал его наместника отца Тихона.

– Как состоялось ваше знакомство со Сретенским монастырем? Какой запомнилась первая встреча с отцом Тихоном?

– Впервые я пришел в Сретенский монастырь с девушкой из нашей певческой школы. У нее здесь был знакомый послушник. Была зима, начало 1996 года. Первый человек, которого я увидел в монастыре, был послушник Петр (сейчас диакон). В это время в соборном храме ставили иконостас. Сооружали леса, на стройке был отец Тихон, кто-то из братии. Я помню, как Петя лихо лазил по этим лесам… Потом я стал все чаще и чаще приходить на монастырские службы. Конечно, завораживал меня мужской хор. Тогда регентом был Сергей Пильгук, и хор так и назывался – «пильгуки». Я даже и мечтать не смел, чтобы оказаться среди певчих. Вскоре, весной, я познакомился с молодым человеком, по имени Николай (теперь он диакон). По воскресениям, после литургии, служился водосвятный молебен, и Николай управлял всеми желающими – не регент, а, скорее, запевала. Я стал часто ходить на эти молебны, мне нравилось: можно было попеть, ведь я уже что-то умел. Постепенно у нас сложился небольшой хор. Отец Тихон благословил петь будничные службы. У нас были постоянные спевки, на спевках присутствовали послушник Роман (теперь иеромонах Клеопа), монах Корнилий, Николай – регент, послушник Александр (теперь иеромонах Никандр). То есть братия активно привлекалась к певческому послушанию. Володя Галкин, студент пятого курса нашей духовной семинарии, тоже стоял у истоков этого хора. По прошествии времени из насельников обители в том хоре остался только послушник Александр. Я помню, мы пели с ним службу, его прямо с клироса забрали и постригли в иноки. Он вернулся и снова встал петь.

Служились у нас регулярно ночные службы. Это, конечно, особые службы, подвижнические. Они начинались в 4 часа утра.

Осенью 1996 года я окончательно расстался с девушкой, в которую был влюблен. Разумеется, очень переживал, и единственной отдушиной в жизни для меня стал монастырь, общение с братией, пение на клиросе, ночные службы. В обители в то время по будням пел женский хор – тот хор, который существует и сейчас, но, конечно, в измененном составе: Наталья Филиппова, Надежда Нефедова, Татьяна Лаврухина, а позднее – Елена Микенина. Регентовала Анна Миронова, за глаза ее называли «плакучая», поскольку, если хор за что-то ругали, она сразу начинала плакать. Потом Анна ушла в монастырь, и ее сменила Ирина Дубровина – сейчас она тоже инокиня в женском монастыре. Я помню, пришел как-то вечером на службу, пели наши девочки без регента. Им было трудно, и они все время выглядывали с клироса в надежде увидеть знакомого и увидели меня: «Иди сюда, давай к нам, нам нужно петь, а у нас регентовать некому». – «Да я не умею». – «Ну, давай хоть помогай нам, подпевай». А служил отец Анастасий. И он все время выходил к нам на клирос, посмотреть, что у нас за обстановка. Мы ему: «Батюшка, ну простите». Он махнет рукой…

Жил тогда в монастыре на покое отец Борис, старенький протоиерей. Они с послушником Петром постоянно о чем-то спорили. Отец Борис наизусть знал Шестопсалмие. Иногда приходил к нам на клирос и говорил: «Я знаю все догматики наизусть. Какой хотите, такой и спою». Он часто вставал с нами, пел, у него был старческий тенор. Приходил к нам на клирос попеть и отец Тихон. Батюшка очень любит церковное пение.

– Каким образом выстраивались в то время ваши отношения со светскими друзьями?

– Знаете, в то время школьные друзья разбежались кто куда, все строили свою жизнь. Со многими я продолжал видеться, но тесного общения уже не было. С ребятами из института я сам не хотел общаться, наверное, был не готов еще объяснить им, почему я променял институт на монастырь.

– А как случилось, что вы решили стать послушником монастыря?

– В мою память врезался один момент. Когда я учился в институте, у нас был единственный гуманитарный предмет –история России. И нам предложили написать сочинение на историческую тему. Я пошел в библиотеку и взял книгу историка Н.И. Костомарова. Это было старое дореволюционное издание, еще со старопечатной орфографией, с «ятями». Писал я сочинение по Александру Невскому. Помимо очерка о нем я впервые прочитал житие Феодосия Киево-Печерского. Впечатления мои были сродни шоку. Я тогда никак не мог понять, почему совсем молодой человек, почти мальчик, оставил мать, оставил дом, оставил все удобства мира и пришел в пещеру, в земляную пещеру, чтобы терпеть холод и иные трудности. Ради чего? Вот этот единственный вопрос – «ради чего?» – мне не давал покоя. И я много раз сам себе задавал вопрос: «А смог бы и я вот так же, ради Христа и Царства Небесного, оставить все и всех и уйти в какой-нибудь глухой монастырь и нести суровые подвиги ради спасения души?» И никак не решался ответить самому себе. Потому что, знаете, я испугался. Хотя в глубине души я восхищался мужеством преподобного Феодосия. Ради Царства Небесного, ради Христа удалиться от мира, затвориться в пещере – это же безумие! И получается: если я даже не могу внутренне отважиться на такое «безумие», то могу ли называться христианином? Когда я стал сретенским прихожанином и поближе познакомился с отцом Тихоном, с братиями монастыря, я стал постепенно понимать, что они в свое время решились-таки на это «безумие», и, глядя на них, постепенно я перестал пугаться не оставлявшего меня в покое вопроса: «А смог бы и я?..» Только теперь он звучал немного по-другому: не «смог бы?», а «готов ли решиться?» И я уже без страха сам себе сказал: «Готов»! Потом представился случай, я поговорил об этом с отцом Тихоном. Он спросил: «Какие тебе монастыри нравятся? Куда бы ты хотел? В Москву?» – «Нет, конечно, – ответил я. – В Москву – нет. Вот у вас – центр города, все условия. Я так не хочу». Я-то жаждал суровых подвигов, стремился на Соловки, Валаам. Отец Тихон не стал меня переубеждать, он сказал: «Да, да, давай, конечно…» В скором времени вопрос о моей дальнейшей жизни встал очень остро, я почувствовал, что я уже даже дома не нахожу себе места. И вот тогда я подумал: «А что мне бегать, искать? Ведь Господь меня привел в Сретенский монастырь. Надо будет, отправит Он меня на Соловки, еще куда-нибудь, да хоть на Афон». Я пришел и сказал об этом отцу Тихону. Он говорит: «Давай».

– Сколько вам тогда было лет?

– Мне было девятнадцать. Батюшка благословил тогда подождать благоприятного момента. Начался Великий пост 1997 года, я в первую седмицу приезжал аккуратно к началу утреннего богослужения, к половине седьмого, каждый день, потом на вечернюю службу, на Великий канон. И так всю неделю. А потом уже не так часто приезжал. Мы пели нашим хориком под управлением Николая службы на неделе, разучивали песнопения. Мне это очень нравилось. Шли дни, недели, а мой вопрос так и не решался! В конце концов я не выдержал и спросил у отца Тихона: «Ну когда же? Назовите мне, пожалуйста, конкретную дату. Я уже больше не могу, мне очень тяжело». Он задумался. А это была всенощная Крестопоклонной недели. День выдался погожий, и еще не успело стемнеть. Во время службы он вышел из храма, увидел меня: «Давай пройдемся». И вот мы с ним идем вдвоем вокруг храма, зашли за алтарную часть, и я у него спрашиваю: «Ну, когда же?» Он остановился и говорит: «Давай на праздник Входа Господня в Иерусалим. И это будет твой вход в обитель». И тут я в первый раз осознал, что все, назад дороги нет. Мне стало страшно, у меня задрожали колени: неужели все? А как же я своим скажу? А что они будут мне говорить? Положился на волю Божию. Надо сказать, что я готовил родных к своему уходу в монастырь. А они и слушать меня не хотели. И вот накануне праздника Входа Господня я в очередной раз завожу разговор о том, что хочу уйти в монастырь, и мама неожиданно говорит: «Надоел ты мне, иди, куда хочешь». Видимо, она сама испугалась своих слов, потому что потом осеклась и спросила: «Когда?» Я говорю: «Завтра». И мама заплакала. Вот это было самое тяжелое, конечно. У мамы я не один, есть еще старший брат, но она, наверное, в тот момент думала, что прощается со мной навсегда. Она заплакала, начала меня упрашивать: «Ну, зачем, ну, пожалуйста, не надо». На мою сторону сразу же встала бабушка, хотя и она плакала. Она спросила меня: «Ты хорошо подумал? Ты смотри, это же серьезно». Мне было тогда настолько тяжело. Мне так было жалко родителей, и так захотелось остаться дома, с ними…

– Между тем в Сретенской обители очень активно возрождалась монашеская жизнь…

– Да, это так! И я на праздник Входа Господня пришел на литургию, отстоял ее и пошел на трапезу. В трапезной за левым столом сидела братия, за правым – гости, некоторые сотрудники. И отец Тихон, когда уже помолились перед обедом, вдруг говорит: «Илья, пересаживайся за стол братии». А после обеда отец Тихон позвал тогдашнего благочинного отца Владимира и сказал, чтобы он определил в келью нового послушника. Отец Владимир был достаточно суровым, даже иногда жестким человеком, и все без исключения в монастыре его побаивались.

Поселили меня в келье, где незадолго до этого жил игумен Никита. Моими сокелейниками стали два послушника – Дмитрий и Сергей. Последний недолго пробыл у нас в монастыре: у него отец, бывший военный, в то время принял священнический сан, и он перевелся к нему на приход, стал иеромонахом.

Первая ночь в монастыре запомнилась мне на всю жизнь.

– Расскажите, пожалуйста, об этом.

– Первая моя ночь в монастыре была ночью с воскресенья шестой седмицы Великого поста на Страстной понедельник. Среди ночи я проснулся от ужаса, меня охватившего, от какого-то шума, крика, вопля отчаянного, который доносился с улицы. Было раннее-раннее утро, свет едва падает из окон… У меня просто паника спросонок, я не могу понять, что происходит. Смотрю, у окна стоит послушник Сергей, мой сокелейник, и за чем-то наблюдает. Окна нашей кельи, которая находилась тогда на втором этаже двухэтажного корпуса, выходили во двор перед трапезной. Оказывается, под нашими окнами бродячие собаки разорвали кота, который истошно кричал. Я, откровенно говоря, в этом увидел какой-то знак свыше. Рассказал об этом отцу Тихону, правда, не сразу. Уж слишком тревожной была у меня первая ночь в монастыре. Отец Тихон рассудил так: «Собаки – это бесы, а тебе Господь показал, что может быть с человеком, заигравшимся в этом мире».

– Чем запомнился первый год вашего пребывания в монастыре?

– Первый год – год особенный. Монастырь строился, условия были стесненные, но это, наоборот, сближало, придавало какое-то воодушевление. Мы очень часто собирались по вечерам, читали акафисты. Братия жила дружно. Собирались вместе молиться, вместе ходили на службы. Келейные молитвы, личная жизнь, как это ни парадоксально звучит, были общими. Мы пили вместе чай и вели благочестивые, душеполезные разговоры. Акафисты мы чаще всего читали в келье послушников Романа и Александра, теперь это иеромонахи Клеопа и Лука. Они жили вдвоем в одной келье, так как и до монастыря очень хорошо знали друг друга, были родом из одного города. Неразлучные товарищи, хотя и с совершенно разными характерами… Именно в первый свой монастырский год я осознал и почувствовал: живое христианское единомыслие – это большая ценность.

– Отец Серафим, расскажите, пожалуйста, о случае, который среди сретенской братии получил название «великого падения».

– Это было летом 1997 года, только-только соорудили придел Рождества Иоанна Предтечи, алтарь отгородили. Придел был крохотный, в нем стали проходить братские молебны по утрам. Меня поставили на новое послушание к отцу Феофану – тогдашнему ризничему. Мы – я и послушник Давид (в настоящее время отец Нафанаил) – трудились у него. Был он довольно требовательным и спуску нам не давал. Он приходил каждый день и проверял, как мы выполнили свою работу: мы пылесосили ковры (тогда пол в алтаре у нас был застелен коврами), вытирали пыль и делали много других работ по храму. Помню, отец Феофан любил по-начальнически наблюдать за нами, своими подчиненными. Стоит, бывало, молча, смотрит, а потом проверяет качество выполненной работы. И вот однажды мне нужно было заменить толстую выносную свечу взамен старой сгоревшей. Для этого я налил в латунный подсвечник растопленный воск и стал вставлять новую свечу. Она вставлялась туго, я с силой надавил на нее – и струя горячего воска из-под свечи полетела прямо в густую, окладистую бороду отца Феофана, наблюдавшего за моей работой. Воск из бороды потом выводили утюгом через салфетку, борода стала плоской как лопата. Мы все втроем смеялись до слез. И вот после праздника Преображения отец Феофан поручил мне помыть окна в храме на верхнем ярусе. Сначала мне помогал один послушник, потом другой, затем я стал справляться один. Вымыл все окна, мне осталось одно-единственное окно над нынешним клиросом (тогда его не было). Откос под ним был более крутой, чем у других окон, поэтому лестница плотно к нему не прилегала. Чтобы достать до верха окна, мне нужно было встать на последнюю ступеньку. Лестница поехала, и я упал. Довольно высоко было – около пяти метров, но, слава Богу, я упал удачно, не покалечился. Ну, ушибся, конечно. Вызвали «скорую». Я лежу на полу в храме, вокруг меня причитают матушки, охают, плачут, кто-то молится, поклоны кладет. В храм тогда прибежал ныне покойный монах Михаил (Богачев) и сразу привнес какое-то спокойствие. Вбежал он стремительно, принес лед, приложил к ушибленному месту, стал меня утешать: «Все нормально, все нормально». Когда приехала бригада «скорой помощи», я почему-то обратил внимание, как фельдшер, войдя в храм, открыто, благоговейно перекрестился. Отец Гавриил, тогда еще послушник Георгий, поехал со мной в больницу. Там мне сделали снимок и отпустили. Несколько дней я полежал, мои синяки поджили, и я снова вернулся на прежнее послушание.

– Позже ризничим стал отец Киприан.

– Отец Киприан стал ризничим, как только его рукоположили в священники. Случилось это на Сретение в 1998 году. Надо сказать, что праздник Сретения Господня является почти престольным праздником для нас, так как именно на этот праздник была отслужена первая служба возрождавшегося Сретенского монастыря – тогда еще как подворья Псково-Печерского монастыря. И именно с этой первой службы на Сретение 15 февраля 1994 года монастырь ведет отсчет своего обновления, восстановления иноческой жизни.

Отец Серафим в скиту

– После работы в ризнице отец Феофан стал помощником отца Анастасия по трапезной. Тогда у нас начиналась грандиозная стройка: переделывали корпуса, надстраивали этажи – для этого надо было укреплять фундамент. Помимо этого в Рязанской области создавался монастырский скит. Местные жители просили отца Тихона, чтобы он взял под свою опеку разваливающийся колхоз. Он долго отказывался, но все-таки, испросив благословения у архимандрита Иоанна (Крестьянкина), согласился. Скит располагался на территории бывшего поместья генерала А.П. Ермолова. Усадьба находилась в очень плохом состоянии. Пока отстраивалось здание скита, мы с братиями останавливались в домике, который был напротив усадьбы. Маленький кирпичный одноэтажный домик, обычный деревенский, две-три комнатки там было. На улице стояла беседка, не беседка даже, скорее, деревянный навес: крыша и пол. Летом тепло, и мы как-то привыкли на улице ночевать. Несмотря на бытовые сложности, это было для меня, а, наверное, и для всех насельников обители, самое счастливое время. Какая-то всеобщая радость, братская любовь, непосредственность и единодушие. Вместе читали вечерние и утренние молитвы, совершали монашеское правило, ходили на службы и послушания.Когда скит отстроился, его первыми начальниками стали иноки Алексий и Георгий. Надо сказать, они смогли оживить скит, несмотря на все сложности. Мы туда ездили с большим удовольствием. Отпуска тогда были не у всех, а поездка в скит вполне могла заменить отдых на курорте. Не устану повторять: было много бытовых трудностей, но было очень отрадно. Постоянно было ощущение радости от жизни, от общения с братией. Чувствовалось родство, близость друг к другу.

– Да, это целая эпоха – внешнее благоукрашение скита, монастыря, масштабная реставрация.

– Один насельник так назвал непрерывную стройку в нашем монастыре: «Мы живем под музыку камня». Потому что здесь постоянно сверлили, долбили, пилили. Стройка шла день и ночь. Во дворе работали экскаватор и кран, отбойные молотки стучали круглые сутки. Но вспоминается и другое: в это время у нас ввели чтение Неусыпаемой Псалтири. В 1999 году в стенах обители открылось Сретенское духовное училище. И первые его студенты – иногда даже вместо занятий (аврал есть аврал!) – разгружали кирпич. Зачастую он был еще горячим! Нам не успевали приносить новые перчатки, потому что они моментально рвались, приходилось надевать по три пары сразу, но все равно они рвались, рвалась и кожа рук… Случаев разных тогда произошло много! Однажды мы выносили мусор. Это было тогда, когда братский корпус только начали отстраивать. Сняли крышу, вырыли ров перед фундаментом, сделали внизу опалубку, залили бетон, поставили арматуру, прикрыли этот ров листами железа, которое сняли с крыши. Рабочие ломали тогда перекрытия внутри корпуса – старого здания, еще дореволюционной постройки: многие стены его были деревянными, штукатурка набросана на обрешетку. И, конечно, пыль столбом. Чтобы вытаскивать строительный мусор, нам приходилось полностью завязывать лица. Работа была довольно тяжелой. И мы часто посылали кого-нибудь в магазин за утешением в виде соков, газированной воды, пряников и т.д. Когда посыльный возвращался со всем этим «богатством», мы, довольные, уставшие, бросали носилки, лопаты, садились кто куда, на ту же кучу мусора. Уставшие, но довольные пьем, едим, смеемся, отдыхаем. Мне почему-то однажды не хватило места вместе со всеми, и я, совершенно не подумав, сел на те листы железа, которые прикрывали ров. Ров был глубокий, метра четыре, наверное. Я сел, лист подо мной, разумеется, прогнулся и полетел вниз. А меня просто какая-то неведомая сила подняла вверх. Можно сказать, я оттолкнулся от воздуха. Никто из окружающих не заметил моего кульбита. Обернувшись, я посмотрел, куда должен был упасть: лист железа лежал внизу, а там торчит острейшая арматура. На секунду я представил, что могло бы быть со мной. Несколько дней я не мог прийти в себя: меня Кто-то спас. Я буквально посмотрел смерти в глаза. Лист железа упал, а я остался наверху. Почему?

Или еще такой эпизод. Мы жили в одной келье с послушником Давидом, но у нас постоянно находились отцы Лука и Клеопа (точно не помню, были они тогда уже монахами или еще нет), потому что их кельи в старом корпусе уже сломали. Кроватей у нас было две и одно кресло. И еще матрац лежал на полу. Таким образом, всего три полноценных спальных места, и мы по очереди их занимали. Как-то раз после воскресного обеда я пришел в келью. У нас, как всегда, полно народа, все сидят, о чем-то разговаривают. Я попросил освободить мою кровать, чтобы немножко отдохнуть. Прилег, отвернулся от них. Некоторое время я хорошо слышал, как они о чем-то говорят, а потом задремал. И вдруг я почувствовал, как кто-то на меня навалился. Я подумал, что это отец Клеопа. Мне казалось, что я лежу с открытыми глазами и краем зрения вижу его бороду. Он почему-то очень низко наклонился ко мне. Я хочу пошевелиться, но не получается. Я сделал еще одну попытку скинуть того, кто на меня навалился, – но безуспешно. Я понимаю: происходит что-то неладное. Хочу перекреститься, а у меня руки-ноги ватные, не слушаются. Я начинаю кричать, я слышу свой голос, но мой голос никто не слышит, он в пустоту уходит. Тогда я ощутил такое страшное одиночество, беспомощность! В конце концов, собравшись силами, я призвал имя Божие: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя». И моментально почувствовал, как эта тяжесть начинает отходить, я возвращаюсь в реальный мир. Я очнулся, проснулся, разворачиваюсь, а все как разговаривали, так и разговаривают, смеются. Мне хотелось им рассказать: «Братия, а вы знаете, что сейчас со мной было?» Отец Клеопа, я помню, по ночам тоже что-то переживал. У него тоже были какие-то нападки – он рассказывал.

– Когда был ваш монашеский постриг?

– На подрясник меня благословили под праздник Владимирской Божией Матери – в сентябре 1997 года, приблизительно через полгода после моего прихода в монастырь. А мой иноческий постриг состоялся на праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы год спустя…

Не могу не рассказать такую историю. Зимой 1999 года я поехал со своим братом на машине в Дивеево. Он работает на киностудии. Там задумали фильм о Православии, документальный фильм. Решили съездить в Дивеево – известное, почитаемое место среди православных. Паломничество мы совершили на Сретение. Остановились в деревне Суворово, километрах в пятнадцати, наверное, от Дивеева. Поехали в монастырь: нужно было взять благословение на киносъемку у игуменьи. Когда она узнала, что мы живем в Суворове, заметила: «А в Суворове есть свои святые, новомученицы». Четыре прославленных новомученицы, монахини, которых в 1919 году расстреляли большевики. Там была их общая могила. Среди них одна блаженная, подвижница, и трое ее келейниц. И вот мой брат, оператор, режиссер и я поехали туда и прожили там неделю. Незабываемое время! Я каждый день ездил в Дивеевский монастырь, чаще автостопом, ведь брат не мог меня каждый раз туда возить.

С отцами Анастасием, Антонием и Александром

– Долгое время родители не верили в серьезность моих намерений, да и не совсем понимали, что такое монашество. Мама была долго категорически против моего пострига, но я вновь и вновь просил родительского благословения. Когда я ушел в монастырь в 1997 году, отца не было дома – он уезжал в деревню. Когда я уже был в обители, позвонил домой, думал, отец начнет мне выговаривать, отговаривать, доказывать, что я не прав. А он сказал мне, наверное, самые верные на тот момент слова: «Ты ведь взрослый человек. Я думаю, ты знаешь, что ты делаешь».

После моего падения с лестницы родители решили меня забрать домой: мол, поиграл и хватит. Тогда мама с братом приехали в монастырь забирать меня. Я звоню отцу Тихону по местному телефону, он как обычно занят, говорит: «Потом, потом». Я буквально кричу: «Батюшка, меня забирают из монастыря». – «Да? Так, хорошо, давай их сюда». Мы к нему. Отец Тихон велел мне выйти. Я вышел, и они где-то минут десять разговаривали. Потом позвали меня, и мы все вместе продолжили беседу. Все управилось по воле Божией! Как и всегда!

До 2004 года я ждал родительского благословения на монашество, то есть семь с лишним лет. Мои отец и бабушка были готовы к этому гораздо раньше мамы, в общем-то дело было только за ней, мама же была непреклонна, она говорила: «Живешь в монастыре, ну и живи, только монашество принимать совсем не обязательно». Как мы ее ни уговаривали, ничего не менялось. А вот когда я всерьез задумал уйти из монастыря, уже будучи иноком, произошло нечто необъяснимое. Вдруг сама мама мне говорит: «Сынок, что-то неспокойно у меня на сердце, не надо тебе уходить из монастыря, это твой путь – быть монахом». Тут все для меня стало яснее ясного: раз уж сама мама мне об этом говорит, значит, такова воля Божия! Мне сразу стало спокойно и радостно. В день моего пострига они с отцом приехали в монастырь и все видели своими глазами. А после того как нас (меня и отца Николая) облачили во все монашеские одежды – мантию, клобук, сандалии, я уже во всем этом облачении, с крестом и свечой подошел к ним и обнял их – вот это, наверное, и было их родительское благословение.

Обычно в день, когда готовится монашеский постриг, за братской трапезой испрашиваешь у всей братии прощение. Это старая монашеская традиция. И братия начинают между собой предполагать, придумывать имена постригаемому. А так как у нас чаще всего постригают по двое, то и имена соответственно придумываются парные, например Антоний и Феодосий, Борис и Глеб. Бывали и смешные случаи. Постригали двух иноков – Михаила и Илию. Михаил высокий, под два метра, а Илия наоборот, маленький, так кто-то придумал им имена Давид и Голиаф. Все думали, что в постриге меня назовут Иларионом – в честь священномученика Илариона, чьи святые мощи у нас в монастыре, но вопреки этим ожиданиям отец Тихон дал мне имя в честь великого Саровского старца – преподобного Серафима. Признаюсь, я и думать об этом не смел.

– Вы помните покойного отца Митрофана? Расскажите о нем.

– Конечно, помню. Прошло уже десять лет после его кончины. Отец Митрофан был в числе самых первых насельников Сретенского монастыря и был первым его пострижеником. Когда я поступил в братию, он уже был иеродиаконом и нес послушание казначея монастыря. Я хорошо помню, как частенько отец Митрофан приносил к нам в келью по вечерам коробки с деньгами – выручка из свечного ящика. Наличность высыпали на пол, получалась довольно большая куча разноцветных бумажек, а мы садились в кружок и до глубокой ночи их считали. Помню, руки потом у нас были черные – какие деньги все-таки грязные!

Последний год жизни отца Митрофана мы жили бок о бок, на одном этаже: отец Киприан, послушник Павел («Пал Петрович») – сейчас монах Анатолий, мы с Давидом, инок Владимир, отец Митрофан, отец Феофан. По утрам «Пал Петрович» шаркал по коридору и сипловатым голосом кричал: «Митрофана, Феофана, вставай, пошли на братский».

Служил отец Митрофан красиво, хотя и не было у него музыкального голоса. Кадил он размашисто, даже, если можно так сказать, с оттяжкой – не многие так умеют. Роста был небольшого, а служил все равно величественно, спину всегда держал. Я помню, у него как-то оставался ночевать Сережа Пильгук, регент правого хора, и до глубокой ночи занимался с Митрофаном вокалом – слышно было аж на улице!

Мне запомнилась литургия Преждеосвященных даров на Страстной седмице, буквально в первые мои дни в монастыре. Меня поразило тогда, как все окружающее гармонично совпало в той службе. Это было самое начало апреля. Яркие солнечные лучи падали на солею сквозь решетку окна, отец Митрофан вышел на каждение иконостаса, хор пел «Ныне силы небесныя». Это было так красиво! Отец Митрофан с распущенными золотыми волосами в клубах голубого дыма, подсвеченного ярким солнцем, – что-то неземное! А на оконных решетках сидели птицы (воробьи, кажется) и наблюдали за происходящим. Помню, пожалел, что нет с собой камеры.

А умер отец Митрофан 21 июля 1999 года, на Казанскую. Тогда братия и хор поехали в скит на престольный праздник. После службы и трапезы все разбрелись отдыхать. День был жаркий, и многие пошли купаться. И отец Митрофан тоже. И никто не заметил, как он утонул. Хватились его уже несколько часов спустя. Меня с ними тогда не было, я отпрашивался на дачу к родителям. Когда я вернулся в монастырь и на следующее утро пришел на братский молебен, отец Тихон собрал всех нас и сказал: «Случилась беда, умер отец Митрофан. Он утонул». У меня тут же брызнули слезы, да и у всех стоявших тоже. Как-то не верилось. Отец Пимен, самый, наверное, близкий друг в монастыре отца Митрофана, служил сорокоуст по нему.

– Отец Серафим, расскажите, пожалуйста, про так называемый народный хор монастыря.

– Четыре года назад, в 2005 году, отец Тихон поручил мне заняться восстановлением хора, состоявшего из прихожан обители. Он к тому времени пришедшего в полный упадок. Дело в том, что регент, который до этого несколько лет занимался с этим хором, эмигрировал за границу, и хор без руководителя и постоянных репетиций постепенно сошел на нет. Мы даже напечатали и повесили в храме объявление о том, что все желающие приглашаются в любительский хор. Страшновато было немножко. Одно дело заниматься с братиями, совсем другое – с совершенно незнакомыми людьми, которые, как оказалось, намного меня старше. Была, конечно, и молодежь, но в значительно меньшем числе.

С народным хором

– А как прихожане относятся к народному хору?

– По разному. Поначалу относились снисходительно, с терпением. А в последнее время некоторые даже с восхищением.