«Ночь особенно темна перед рассветом…»

Всё дело в подчеркнутой, концентрированной ставке, сделанной режиссером на откровенность киноповествования. Фильм получился не просто документальный, а… какой-то сверхдокументальный, будто его создатели задались целью сотворить для исследователей будущего максимально достоверный источник по истории нашего времени.

Кадр из фильма «Атлантида Русского Севера»/atlantidafilm.ru

Всякий народ, создавший высокую культуру, имеет некое тайное пристрастие к какому-то одному достоинству художественного произведения. Оно для большинства читателей становится определяющим. Иные достоинства могут радовать, восхищать, притягивать внимание, но по своему значению именно это одно, и никакое другое, в подавляющем большинстве случаев главенствует. Притом никто никогда не напишет в учебнике и, тем более, не впишет в манифест художественного объединения такой вот, негласный, приоритет. Все всё знают, но чрезвычайно редко озвучивают своё понимание. А зачем? Кому надо, тот и без того с молоком матери впитал понимание сути дела…

В русской культуре то ставится высоко, о чем можно сказать: «Вот – правда!» Именно правда, а не что-нибудь иное ценится выше всего. Выше живости ума, выше философических свойств интеллекта, выше технической изощренности, выше богатства идеями, да выше чего угодно. Есть правда, и многое прощается. Вот почему в русской культуре – литературе, живописи, кино, театре — так высоко ценят реализм. Вот почему внимание к мелочам и стремление к «аутентичности» всегда окупается благодарным вниманием аудитории.

А в фильме Софьи Горленко нет ничего «игрового», ничего сверх реализма повседневности. Нет даже голоса за кадром. Нет интервьюера, задающего вопросы свидетелям современности. Просто жители Русского Севера рассказывают о себе. Страшно – так пусть будет страшно, печально – так пусть будет печально, остроумно, коряво, нелепо, глубоко – всё подано в виде правды факта. А правда факта подана так, что между нею и какими-то высокими, заоблачными истинами никакого зазора нет.

Вот собрали деревенских старушек, чтобы они спели на камеру старинные народные песни. Старушки принарядились, а мужик гармонист говорит им: «Простите, не могу я вам играть. У меня друг сегодня умер, я не могу, вы уж сами как-то». Потоптался и ушел. Две-три самые заводные бабушки попытались было завести концерт без музыки, а остальные расходятся. Смутились. Ну, тогда и эти разошлись: хоть и приехали из большого города киношники в их глушь, а неудобно, очень неудобно петь рядом с чужим горем. Как тут петь? Ой, зря нарядились-то.

Что рассказывают северяне – старики и молодые? А о горестях своих рассказывают со спокойным достоинством. Бедно живут люди, очень многие уехали в города, повсеместно угроблено хозяйство, полным-полно мёртвых деревень. Прекрасные деревянные храмы год от года ветшают гибнут. И камера показывает: да, вот крепкий старый дом, очень большой: тут лет восемьдесят назад вековала зажиточная крестьянская семья, полно скотины у нее было, речка рядом, в лесу – промысловый зверь, грибы и ягоды. Ныне лес повырублен, зверь повыбит, скотины давно нет, а по пустующему дому бродят в поисках старинных вещей музейщики. Но чаще, конечно, не музейщики, а простые мародёры: очень выгодное дело – вытаскивать из заброшенных домов старинную утварь, а потом везти ее в магазины антиквариата. Туристы хорошо платят…

И всё это на фоне лесистых холмов, цветущих лугов, прекрасных озер, чьи оловянные простыни, кажется, от изначалья девственны… Какая красота!

И какая нищета…

Камера: вот живая деревня… огни, дымы, коровы, жизнь… а вот мёртвая… беззубые провалы окон… бреши в стенах… обрушившееся крылечко… еще мертвая… еще, еще, еще и еще…

Уже звучат слова о нашей деревне как о чем-то прошедшем: «Те, кто живет сейчас в деревне, прикасаются к сокрытой атлантиде русской, ко граду Китежу». Откуда доносится голос? Да оттуда же, из-под темных вод Севера.

Но тут и там есть островки восстановления. А может быть, даже не восстановления, а совершенно новой жизни, которая не дает себе забыть о жизни старой, утонувшей во времени. Кряжист русский мужик, вытягивает на себе даже то, что, кажется, вытянуть невозможно. Хочет помощи от государства, не больно-то государство ему помогает, государство где-то вдали, тает государство в туманной дымке, но если уж хотя бы не мешает, то он один, на себе, вытягивает неподъемный воз.

Приехали в деревню молодые образованные люди из города. Уперлись рогом и не уезжают. Чувствуют ее как «своё». Чувствуют, что здесь легче им выстроить вокруг себя ту вселенную, какую им надобно: в мегаполисной суете не выходит, стачиваются люди в крошку, а радости не имеют. Здесь – другое дело. Молодой музыкант говорит на камеру: «Как бы приучить людей к чувству хозяина на своей земле». Говорит он о подленьком психологическом давлении масс медиа. Всякий экран требует: «Будь успешным человеком!» А какой может быть успешный человек в деревне, среди лесов, с нищим житьём на коровьем навозе? Но живется-то здесь хорошо, славно, и, значит, надо спокойно самому себе сказать: «По тамошним меркам, я неуспешный человек… Да и ладно». И жить дальше, и хозяйствовать в своем доме.

Какие-то храмы гибнут безвозвратно – от гнилья, от пожаров, от запустения. А какие-то живут. Место на место не приходится, везде это зависит от воли местных жителей.

Кое-где и церкви восстанавливаются, и хозяйствишко ведется вопреки всеобщему разору. Не сдаются местные, не удовлетворяются жизнью в ландшафте экономических руин.

Камера: храм полуразобранный, бывший сельский клуб, где танцульки бывали при Леониде Ильиче… Люди жалуются: «Ни денег нет, ни рабочих рук, как его в порядок-то привести»… копошатся у храма, потихоньку делают какую-то маленькую работку… тут мусор убрали… тут подтесали что-то… И вот стоит храм в полном порядке, с новой главкой… Чудо?

Один из плотников размышляет: «Храмы как блокпосты на нашей земле. Пока они стоят, и земля наша, и мы сами существуем. Если их не будет, не станет и нас. Мы будем свободны, ничто нас не удержит на земле. Как говорится, освободите территорию!» Внук священника, протоиерея, погубленного в годы репрессий против духовенства, говорит своей матери, помянувшей о тяготах в жизни простого сельского иерея: «Мы должны продолжить путь дедушки».

Сквозь темноту, из-под глыб, снизу, кажется, с самого дна, доносятся голоса, чуждые уныния: «Есть надежда: ночь особенно темна перед самым рассветом». И – про ту же клятую «атлантиду», но совсем в другом тоне: «Рано еще говорить, русская деревня погибла, что это затонувшая атлантида».

Слава Богу! Есть люди, которые никуда не уедут, а останутся, каждый на своем месте, хребтом земли своей. Значит, дело русское — не пропащее. Значит, «еще побредём!»

Один крепенький северянин в самом конце фильма говорит: «Мне шестьдесят лет, а моему сыну один год. Я рискую. Но не надо так думать: доживу или не доживу… Если ты чувствуешь в себе потенциал, не скули, действуй!».

Может создаться впечатление, что автор этих строк восхищается фильмом как прекрасным этнографическим полотном современной русской жизни в деревне. Нет, ничего подобного. Я не снаружи, я внутри. Я не в деревне живу, а в городе, но я с теми, о ком повествует «Антлантида Русского Севера». Это ведь мой народ, мои единоплеменники и единоверцы. Их боль – моя боль, их надежда — моя надежда, их молитвы – мои молитвы. Я хочу, чтобы они жили лучше.

А потому закончу тем, что народ мой так любит, скажу Софье Горленко со товарищи: «Вот, правда». И за правду – низкий вам поклон.