Это не мы им — они нам нужны

Открытие Дома милосердия в селе Пивовариха

Нетерпение сердца

У дверей иркутского Михаило-Архангельского храма прочла объявление: «Двухлетней девочке из Дома ребён­ка предстоит операция. Нужны люди для дежурства в больнице». И если у человека мирского, неверующего, оно может вызвать недоумение: мол, что это я пойду ухажи­вать за чужим ребёнком, то для воцерковленного это призыв о помощи, на который надо бы откликнуться. Однако не так всё просто...

Вера мертва без добрых дел. Но торопимся ли мы со­вершать их? Мало кто, наверное, даже из людей, считаю­щих себя верующими, может этим похвалиться. А те, кто незаметно, и не только в дни постов, творит добро, пред­почитают не выпячивать себя. Вот и в Михаило-Архангельском храме есть группа прихожанок, постоянно посе­щающих детдома, ухаживающих за больными сиротами.

Я разговариваю с двумя молодыми девушками — Ната­шей и Леной.

Когда я впервые вошла в палату к больным детям, у меня перехватило дыхание: сколько горя!

— Когда я впервые вошла в палату к больным детям, — говорит Наталья, — у меня просто перехватило дыхание. Я сделала глубокий вдох и как бы оцепенела в ужасе: сколько горя! Хотелось выскочить в коридор и рыдать, рыдать! Осмысление того, что наши проблемы (которые ещё вчера казались ужасными и неразрешимыми) по срав­нению с их бедами — просто мелочи, появилось позднее. Здесь же, при виде уродств и страданий брошенных несча­стных ребятишек быстро пришла спасительная мысль, что жалость тут лишняя. Надо действовать, рабо­тать, постараться помощь им чем-то, облегчить боль, уте­шить. Кормить, переодевать, менять им пелёнки, играть с ними... Потом я уже видела, как одна (видно, новенькая) нянечка плакала над малышкой. Сидит рядом с кроват­кой, рыдает, а горшок у ребёнка полный...

Слушая Наташу, я вспомнила слова Стефана Цвейга:

«Есть два рода сострадания. Одно — малодушное и сенти­ментальное. Оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащего поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья. Это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание — ис­тинное, которое требует действий, а не сантиментов, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать всё, что в человеческих силах и даже свыше их».

Но, наверное, непросто человеку, особенно молодому, сразу же начать действовать. Может быть, для этого надо пережить, пройти то самое «нетерпение сердца».

Вот и Наташе прежде, чем она стала больше общаться с больными детишками, пришлось пройти через испыта­ния или, как говорят верующие, через искушения.

— Меня подруга Маша звала поучаствовать в крещении сирот и стать кому-то из них крёстной, — говорит она. — Но я, испугавшись, отказывалась: ни сил у меня нет, ни времени. Крёстная — это же такая ответственность... Но вот удивительно: прошло время, и я, видимо, созрела, чтобы стать крёстной.

И тут началось: теперь уже Наталье никак не удавалось стать крёстной — то одно препятствие, то другое. Однаж­ды её попросили помочь свозить детишек на Причастие. И вот все торопятся, разбирают, одевают детей, а она стоит в растерянности и не знает, что делать. И кто-то подал ей девочку — голубоглазую, кудрявую, такую хорошенькую... Она берет её на руки, и только тогда под «дутым» комби­незоном обнаруживает, что у девочки с одной стороны нет руки и ноги: эта «полдевочки» была жертвой криминаль­ного аборта... Наконец с большими искушениями креще­ние состоялось, и Наташа стала крёстной улыбчивого лас­кового мальчика Андрюши.

Прекрасное и удивительное событие — крещение. Здесь красота и чудо не только в самом таинстве, но и в особой слитности, единении крёстных и крестников. Было ощу­щение, словно у каждого из этих взрослых родился ребё­нок. Все просто сияли от счастья...

Сколько промыслительного, таинственного в отношени­ях с крёстными, от Бога данными сиротам родителями! Девочке Даше сделали операцию — зашили «заячью губу», и она «вдруг» стала как две капли воды похожа на детс­кую фотографию своей крёстной Тамары. Крёстному Александру, который постоянно подвозит детей на своей иномарке, и крестник достался по имени Саша.

Сострадать истинно

Сироты! Сколько же у нас теперь сирот! Да при живых родителях. А сколько больных детишек! И сколько ещё будет?.. Да, они всегда были, сирые да убогие. «Убогий, — читаю в словаре В. И. Даля, — юродивый, дурачок, нищий духом». Вот — «нищие духом»! Именно о них Иисус Христос говорит в Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царствие Небесное». Не отсюда ли и само слово «убогий» — значит, «у Бога»?

— К юродивым в православной России всегда относи­лись хорошо, — говорит прихожанка студентка Лена. — Обидеть убогого считалось большим грехом. Мы, конеч­но, живём в другое время, в другом мире, полном равно­душия, жестокости. И когда попадаешь к убогим детям и стараешься помочь, то радуешься их самостоятельности, стойкости. И хорошо, что их крестят, причащают, учат жить в Боге, идти к Нему.

Вот это, сказанное Леной, особенно важно. Моя мать рассказывала мне, как её ровесники — приходившие с войны калеки — выбрасывались из окон, вешались в пала­тах на солдатских ремнях. Безрукие, безногие, слепые и обожжённые молодые парни, не видя смысла в своих мучениях и дальнейшем существовании, добровольно уходи­ли из жизни, которую они защищали на фронте. Лишь вера в Бога могла удержать того изувеченного воина-побе­дителя, который бросился из окна на мостовую в иркутс­ком Доме кузнеца, где располагался госпиталь. Вера в бессмертие души могла остановить тех молодых самоубийц, которым Господь судил остаться живыми в самой страш­ной из войн.

Вера и умение сострадать, «сострадать истинно» вели в бессмертие, к святости Великую княгиню Елизавету Феодоровну, сестру последней русской Императрицы Алек­сандры Феодоровны. Это она, собственноручно собравшая останки погибшего от бомбы террористов своего мужа Великого князя Сергея Александровича Романова, прода­ла своё имущество и открыла в Москве уникальную — даже в прежней, православной России — Марфо-Мариинскую обитель. Елизавета Феодоровна была не только чрез­вычайно деятельной настоятельницей обители, где находи­ли приют и лечение множество сирых и убогих, она, пере­одевшись в простое платье, тайно ходила по домам бедня­ков, ухаживала за больными, перевязывала гнойные раны, стирала бельё в многодетных семьях, приносила продук­ты, одежду, лекарства.

Сам Господь ведёт милосердных. От жалостливых и любящих Бога, от жён-мироносиц, от сестёр знаменитой Марфо-Мариинской обители несут свои светильники со­страдания нынешние няньки и крёстные сирот и одиноких больных стариков.

— Больные дети — крест для родителей, — говорит Лена. — И для нас всех они — упрёк и крест, который нужно нести, чтобы не очерстветь душой.

«Я ничего не чувствую?..»

Сегодня главные организаторы помощи больным де­тям — мамы Наташи и Лены — Надежда Михайловна и Татьяна Ивановна. С Божьей помощью откликаются на их призывы прихожанки других храмов — святой Ксении Петербургской, святого Александра Невского. И конечно, хотелось, чтобы больше пришло людей с желанием помочь.

— Бывает, придёшь из больницы уже поздно вечером, — рассказывает Надежда Михайловна, — а дома свои забо­ты, проблемы... Но ведь ребятишечек больных, брошен­ных так жаль! И снова звонишь кому-то, зовёшь, просишь кого-то подменить, посидеть хоть два часа. Ведь в собор­ности наша сила. Вместе, соборно мы можем столько сделать, стольким сироткам помочь! Но в ответ на наш призыв, увы, так часто получаем отказ, что порой душат слёзы отчаяния.

Сейчас вот годовалую девочку готовим к операции на сердце. Наша прихожанка Валентина лежит пока с Алёнкой в инфекционной больнице. После операции тоже по­требуется дежурство, круглосуточное. Опять люди нуж­ны. Ромочке предстоит длительное лечение...

Я слушаю полные боли, взволнованные слова Надежды Михайловны, которая способна в пургу и тридцатиградус­ный мороз бежать с больным ребёнком из одной больни­цы в другую. Именно так они с Наташей тащили малень­кого Алёшу, который в свои два года пролежал уже почти во всех отделениях. Я слушаю их, смотрю в их чистые глаза и думаю вот о чём. Есть совершенно определенные типы людей. Ну одни уже так прикипели ко греху, стремясь «жить в кайф», что о них вроде и гово­рить нечего. Но есть и особое, морально обоснованное писателем-гением, равнодушие этаких «непротивленцев злу насилием». У профессора Московской духовной академии Михаила Дунаева в четвёртом томе его серии «Православие и русская литература» нашла я (и ужаснулась!) эти строки Ф.М. Достоевского:

«И что за бесчувственность рядом с сентиментальностью! Ведь у Левина самого есть ребёнок, мальчик, ведь он же любит его, ведь когда моют в ванне этого ребёнка, так ведь это в доме вроде события; как же не искровенить ему сердце своё, слушая и читая об избиениях массами, о детях с проломленными головами, ползающих около изнасилованных своих матерей, убитых, с вырезанны­ми грудями. Так было в одной болгарской церкви, где нашли двести таких трупов после разграбления города. Левин чита­ет всё это и стоит в задумчивости: “Кити весела и с аппе­титом сегодня кушала, мальчика вымыли в ванне, и он стал меня узнавать: какое мне дело, что там в другом полушарии происходит; непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть, — потому что я ничего не чувствую”».

Ну если бы ещё думал так повеса Курагин или дуэлянт Долохов — куда ни шло... Но ведь это — Левин, один из самых любимых и положительных героев писателя!

А сегодня?! Украина, Сирия... Да, верно, не каждый спо­собен всё бросить и поехать добровольцем на Донбасс или спасать кого-то после землетрясения. Но вот купить пачку памперсов или пару яблок для чужого больного ребён­ка могли бы многие.

— Эти дети учат нас по-другому смотреть на жизнь, — говорит Лена. — Глядя на них, понимаешь относительность счастья. Видишь, что понятие «полноценная жизнь» для каждого имеет свои рамки. В Боге человек может быть счастлив, будучи калекой. Безбожник способен наложить на себя руки, имея прекрасное здоровье и полный набор материальных благ. Когда мы приходим к больным де­тям, врачи, медсёстры сначала удивляются, потом пригля­дываются. А позже... сами крестятся. Замечала я: есть люди чуткие, отзывчивые, со своими понятиями о добром и злом. Они, например, сдирают на улице непотребные объявле­ния, любят природу, песни поют у костра. Но порой не знают, как и где приложить свои силы. А горя вокруг столько!..

Да-да, Лена права, людям невоцерковленным, мирским, конечно, не надо объяснять слово «равнодушие». Верую­щим же знакомо понятие несколько иного порядка — теплохладность. Это когда и в храм вроде ходишь, и мо­лишься, и в таинствах Церкви участвуешь. Но вот нет ни слезинки на исповеди, и судишь без конца ближних своих, а любви и радости в душе почти нет. Тяжкое и не столь уж редкое — по грехам нашим — состояние. И порой нам, наверное, требуется мощное средство, чтобы выйти из него и обрести живую, трепещущую душу, способность любить, видеть красоту и чувствовать чужую боль.

Ромочка

...Признаюсь, я боялась. Шла в Ивано-Матрёнинскую детскую больницу после внутренней борьбы и сомнений. Надо было сдвинуть что-то, преодолеть в своём сердце перед тем, как прийти к больному чужому ребёнку, оку­нуться в эту огромную боль маленького человека.

И вот я здесь, в палате травматологического отделения, где лежит после операции «отказной» мальчик Рома. До того, что увидела, я не знала, что такое вообще бывает. Представьте себе примерно полуторагодовалого ребёнка, сидящего в железной кроватке, словно в клетке. Не про­сто сидящего: ножки его растянуты в «жгуте», каждая щиколотка, пронзённая спицами, укреплена в металличес­ком кольце, и к ней подвешен груз. В таком положении мальчик, которому на самом деле три года, находился после операции уже около двух месяцев. Мне казалось невероятным, как это можно выдержать. Ромка выдержи­вает. И ещё смеётся и радуется каждой новой игрушке, каждому новому человеку. И каждую женщину, приходя­щую ухаживать за ним, называет «мамой». Это единствен­ное слово, которое он умеет говорить.

Рома родился калекой — с изуродованными ножками.

И вот теперь искусные хирурги-ортопеды пытаются «сде­лать» ему более-менее нормальные ноги. Его ещё будут оперировать, и, может быть, не раз. Не нужен оказался такой ребёнок родной мамочке. И пока у него есть другая мама — в лице женщин и девушек, дежурящих возле него (а их около семидесяти). Они идут к нему после работы, после занятий в институте, находят время и силы для малыша и иные пенсионерки. На Пасху одна из них — Галина Петровна — дежурила возле ребёнка целые сутки.

— И все наши сиделки влюбляются в своих подопечных, — говорит Надежда Михайловна, — сердцем прикипают...

У каждого маленького пациента в этой палате — своя беда. Вот девочка Юля: десять лет ей, а не учится. Нервная, на весь мир обозлённая. Но какой же должен быть ребё­нок, битый-перебитый, сирота, обуза для пьющих родствен­ников?! Вот годовалый мальчик с гидроцефалией. Пока его готовили к операции, его мать всё приглядывалась к нянь­кам, ухаживающим за Ромой. И, может быть, не столько наши разговоры о Боге, о вере, сколько сам факт этого коллективного дежурства привёл к тому, что Светлана покрестила своего Димку в прибольничном храме Ксении Петербургской. Таинство совершил отец Александр, а потом батюшка по просьбе одной из прихожа­нок прямо в палате отслужил молебен, пришли все дети отделения, и лица их сияли от радости и удивления.

Это они нам нужны

...Смотрю в синие глаза Ромочки, глажу его шелковис­тые волосы, ловлю маленькую нежную ладошку. А он с аппетитом и причмокиванием сосёт свои пальчики то на руке, то на ноге, легко, словно акробат, наклоняясь к окольцованной ступне. И хотя он не говорит, голова его несколько сплюснута с боков и он «распят» на растяжках, ведёт себя очень живо и столь мил в своем стремлении облить новую «маму» молоком, запустить руки в её воло­сы и откусить у игрушечной машинки колесо, что скоро привыкаешь и к его позе, и к общению без слов, и уже не знаешь, как же теперь расстаться с ним и уйти, возможно, навсегда.

— Это не мы им — они нам нужны, — вспомнились слова Татьяны Ивановны.

...Я прошу тебя, читатель, о невозможном, но попробуй вообразить себя ребёнком. За окном кружатся хлопья снега и звенит трамвай, рядом с тобой дерутся мальчишка с девчонкой, а ты лежишь с гирями на ногах на мокрой холодной простыне. И никому на земле ты не нужен. Наверное, это трудно, но всё же попытайся представить даже, что у тебя нет матери, отца. Представь, что никогда никто не пролил над тобой слезы, и твои боль и одиноче­ство среди людей бесконечны и безутешны. И ты будешь кричать и просить, и боль будет разрывать на части твоё тело, и никто не приласкает, не пожалеет тебя, не облег­чит страдания... Вот когда ты, читатель, пред­ставишь всё это, боль и со­страдание не смогут не обжечь зачерствевшей в грехах души. И твоё сердце подскажет, что, когда и как сделать.

...Я уходила из больницы. От Ромы — в свою жизнь. На прощанье перекрестила его, поцеловала в шёлковую макуш­ку. И всё стояла в дверях, не в силах уйти. Бог даст, когда-нибудь он поднимется на свои ножки и пойдёт. Сам. И «мамы» придут провожать его в жизнь. Какой-то она будет?..

P. S. Имена в очерке изменены, потому что люди не хотят возглашать о себе, считая свою деятельность очень скромной.