Беседы с собственным сердцем (размышления и заметки). Ч. 1

В издательстве Сретенского монастыря готовится к выходу в свет книга митрополита Анастасия (Грибановского) "Беседы с собственным сердцем". Предлагаем нашим читателям познакомиться с отрывком из этой книги.

О Божественный дар слова — дар повелевать, увлекать, вязать и решить! В нем Творец как бы уступил человеку часть Своего всемогущества. Слово есть не только символ мысли, это — живое откровение нашего духа, воплощение разума, плоть и кровь чувства, дыхание воли. В недрах его, как в семени, таится залог жизни, и если малое зерно носит в себе силу, способную разрывать скалы, то и живое вдохновенное слово может двигать горами. Когда последнее, подобно раскаленному углю, исходит из горнила человеческого духа, оно захватывает и воспламеняет тысячи людей, повелевает даже неразумным животным, везде являя свое неотразимое действие. Созданный некогда всемогущим Божественным словом, мир до сих пор трепещет от огненного глагола истины, чувствуя в нем отблеск той же вечной творческой силы.

Когда святой апостол Павел говорит, что Царствие Божие не в словеси, а в силе (см.: 1, Кор 4, 20), этим не уничтожается значение слова, ибо последнее само становится орудием силы, когда вдохновляется свыше и «рождается подлинно из пламя и света». Ни с чем не сравнимо слово Самого воплощенного Слова Христа, Который говорил, как «власть имеющий». Силою многою вещали уста пророков и апостолов, помазанные свыше. «Вот, Я вложу в уста твои слова Мои, как огонь, — говорит Господь Иеремии, — и народ сей будет, как дрова, которые он пожрет» (см.: Иер 5, 14).

«Дух, идеже хощет, дышет» (Ин 3, 8). «Я был пастух и собирал сикоморы, — вещает о себе пророк Амос. — Но Господь взял меня от овец и сказал мне Господь: «иди, пророчествуй к народу Моему, Израилю»» (Ам 7, 14–15). И он пошел — этот пастырь бессловесного стада, и стал глаголом жечь сердца людей.

Подобно тому как слово Божие не «вяжется», не боится цепей, проникает сквозь стены темниц, побеждает пространство и время, торжествует над всяким насилием, так и слово человеческое, поскольку оно служит отражением слова Божественного и остается верным своему назначению, нуждается в стихии свободы, обеспечивающей ему нравственную силу. В честь такого идеального «свободного слова» воспел свой гимн Константин Аксаков.

Ты — чудо из Божиих чудес.
Ты — мысли светильник и пламя.
Ты — луч нам на землю с небес,
Ты — нам человечества знамя.
Ты — гонишь невежества ложь,
Ты — вечною жизнию ново,
Ты — к свету, ты — к правде ведешь,
Свободное слово...
О духа единственный меч —
Свободное слово.

Мы все знаем, что талант есть роскошь природы, в которой вообще преобладает средний уровень. Но что такое талант по своему существу? Ответить на этот вопрос так же трудно, как не легко сказать, что такое электричество. Мы не можем определить его природы, но чувствуем присутствие этой таинственной силы лишь по тем действиям, какие она оказывает на нас и окружающий нас мир. Талант — это сверкающая искра Божия в человеке, это — помазание свыше, это — огонь и свет, согревающий и озаряющий нашу душу, это — незримая власть Божиею милостию.

Будучи аристократичен по природе, талант, подобно царственным особам, первый заговаривает с нами. Приближаясь к нему, мы испытываем некоторый трепет, но зато после соприкосновения с ним в нашем сердце ощущается праздничное настроение.

Таланты, как драгоценные камни, ценятся не только по своему объему, но и по граням и по игре света, которую дают последние.

Отрешиться от земных низин, полетом орла устремиться к вечному лучезарному Солнцу и увлечь за собою других — вот высшее наслаждение, доступное человеку на земле и вместе лучший дар, какой он может принести своим ближним.

Сколько бы люди ни привыкли пресмыкаться во прахе, они будут благодарны всякому, кто оторвет их от дольного мира и на своих мощных крыльях вознесет к небесам. Человек готов отдать все за мгновение чистого духовного восторга и благословить имя того, кто сумеет ударить по лучшим струнам его сердца. Здесь надо искать тайну потрясающего успеха, какой имела некогда знаменитая речь Достоевского на Пушкинском празднике в Москве. Гениальный писатель сам изобразил потом впечатление, произведенное им на своих слушателей в письме к своей жене. «Я читал, — пишет он, — громко, с огнем. Все, что я написал о Татьяне, было принято с энтузиазмом. Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как бы в истерике. Когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: гранд-дамы, студенты, государственные секретари — все это обнимало, целовало меня». Как назвать это настроение аудитории, вместившей в себе лучший цвет всего нашего образованного общества, если не состоянием духовного экстаза, к которому менее всего, казалось, способна наша холодная интеллигенция? Какою силою великий писатель-сердцевед совершил это чудо, заставив всех своих слушателей без различия возраста и общественного положения почувствовать себя братьями и слиться в одном священном высоком порыве?

Он достиг этого, конечно, не красотою формы своей речи, которой скорее не доставало обычно Достоевскому, а величием провозглашенной им идеи вселенского братства, повитой огнем высокого вдохновения. Это подлинно пророческое слово возродило сердца людей, заставив их познать истинный смысл жизни; истина и сделала их хотя на мгновение не только свободными, но и счастливыми в своей свободе. Здесь уместно вспомнить слова Карлейля: «Великий человек с его свободной силой, исходящей прямо из рук Божиих, есть молния. Его слово — мудрое спасительное слово: в него могут все поверить. Все воспламеняется тогда вокруг этого человека, раз он ударяет своим словом, и все пылает огнем, подобным его собственному» («Герои и героическое в истории»).

Классическая древность, доведшая красноречие до высших степеней совершенства, завещала нам следующие три основных правила ораторского искусства.

1.Оратор должен иметь своей задачей docere, delectare, movere, то есть учить, услаждать, трогать или приводить в движение, то есть одновременно действовать на все три главных способности человеческой души — ум, чувство и волю.

2. Nemo orator, nisi vir bonus (Квинтилиан); другими словами, безнравственный человек не может стать истинным оратором.

3. Речь оратора должна отличаться такою прозрачною ясностью, чтобы он не только мог быть понятым, но чтобы его нельзя было не понять.

Друзья страждущего Иова в течение семи дней сидели безмолвные у его одра, и их самоуглубленное молчание потрясает нас гораздо более, чем последующие широковещательные речи, обильным потоком полившиеся из их уст. Наиболее трагические слова обыкновенно произносятся шепотом, а когда наше чувство достигает своего высшего напряжения, оно подавляет слово и заставляет язык прилипать к гортани. Нет ничего красноречивее смерти, а она всегда облечена в таинственное безмолвие.

Пушкин сожалел о том, что к нашему языку привилась отчасти «европейская жеманность и французская утонченность». «Я желал бы оставить, — писал он, — русскому языку некоторую библейскую откровенность».

К этому можно было бы добавить, что непосредственность библейского языка нисколько не мешает ему оставаться везде чистым и высоким.

Если мы захотим переписать раннейшее произведение своего пера, то мы лишь в редких случаях изменим канву своих основных идей, но почти всегда найдем здесь нечто, нуждающееся в исправлении в смысле изложения и стиля. Это доказывает, что наша мысль никогда не вмещается до конца в приданную ей словесную форму; ей всегда как бы тесно в последней, как в прокрустовом ложе, и наше внутреннее чутье всегда находит что-то недосказанное в наших лучших словах. Вот почему так трудно уложить живую речь в мертвые буквы, если мы захотим передать ее письменно.

Чем дальше уходит наше внутреннее слово от своих истоков и чем осязательнее выявляется и воплощается вовне, тем более оно грубеет и материализуется, утрачивая известную часть своей духовной энергии, а вместе с ней значительную долю своей яркости и красоты. Наиболее художественной речи, когда мы читаем ее в записи, всегда будет недоставать плоти и крови, того аромата и игры жизни, какими она, прежде всего, пленяет людей в ее устном произношении. Можно с буквальною точностью воспроизвести все выражения оратора, но нет такого искусства, при помощи которого мы могли бы записать трепет его вдохновения или сфотографировать те духовные незримые, как бы электрические, токи, какие вместе со звуками его голоса вливаются в сердца слушателей и оттуда опять возвращаются к своему первоисточнику, разряжаясь новыми сверкающими искрами его красноречия. Нельзя также с точностью запечатлеть все логические ударения и музыкальный ритм устной речи, служащие не только украшением последней, но и придающие ей полноту и законченность выражения. Чтобы не испытать разочарования от этого несоответствия живого слова с его письменным изложением, мы предпочитаем поразившую нас речь носить, как чудную мелодию, в своем сердце, чем видеть ее обездушенный отблеск в мертвящих буквах. К счастью для нас, раз произнесенное в слух мира человеческое слово никогда уже более не умирает, но, как кристаллизировавшаяся часть нашего духа, переходит в вечность.

Сколько бы мы ни стремились быть оригинальными, мы часто невольно повторяем самих себя. В этом нет ничего неестественного. Наша мысль, как лошадь, невольно сбивается на знакомую дорогу. И вся история человечества движется обыкновенно по проторенным тропам.

Теоретические и практические способности редко совмещаются в одном человеке. Есть люди мыслящие, как гении, и действующие, как неразумные младенцы.

Если картину художника надо рассматривать в перспективе, то и всякое произведение нашего творчества можно оценить по достоинству только на расстоянии времени; надо выждать, когда оно отделится от нашего непосредственного сознания, с которым как бы срастается в процессе своего рождения, и станет для нас своего рода объектом внешнего наблюдения.

Гениальные люди являются обыкновенным фокусом, в котором сосредотачивается творческая энергия за целую эпоху; не удивительно поэтому, что они сами обозначают эпоху в жизни человечества.

Гамлеты не созданы для того, чтобы управлять миром, однако они необходимы в нем, чтобы служить для людей нравственным зеркалом и обличающею совестью.

Насыщенный знанием мудрец или ученый имеет в отношении других людей такие же нравственные обязательства, как всякий богач в отношении бедных. Счастлив тот из них, кто может сказать о себе вместе с Соломоном: «без хитрости я научился, и без зависти преподаю, не скрываю богатства ее (мудрости)» (Прем 7, 13).

Душа наша по временам бывает мертва и бесплодна, как пустыня; иногда же разгорается таким творческим огнем, что сердце наше трепещет от полноты охвативших нас мыслей и чувств и наш слабый телесный сосуд едва в состоянии тогда выдерживать напор своего как бы кипящего внутреннего содержания.

Самая яркая идея, брошенная в толщу народной массы, быстро стирается, тускнеет и делается плоской, как монета, находящаяся долго в употреблении и постоянно переходящая из рук в руки.

Что истина далеко не всегда бывает на стороне большинства, это было известно еще с глубокой древности. «Не следуй за большинством на зло, — учит Моисей Израиля, — и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды» (Исх 23, 2).

«Когда родился Спаситель мира, волы спокойно жевали сено», — сказал Гейне. Чтый да разумеет! Ибо не бессловесным, конечно, посылает здесь свой упрек этот язвительный писатель.

Созревшая мысль сама просится на свет Божий, подобно тому как цыпленок, находящийся в яйце, пробивает в свое время скорлупу последнего.

Существует общее убеждение, что только бедствия приводят людей к Богу, а счастье скорее привязывает их к земле и заставляет забывать о небе. Бывают, однако, исключения из этого правила. Пирогов пишет в своей автобиографии, что первые дни его супружеской жизни были полны такого высокого блаженства, что душа его как бы расплавилась и очистилась под дыханием последнего, и он, страдавший прежде недугом маловерия, узрел Бога в сиянии своей чистой семейной радости.

В тот миг, когда кровоточивая женщина прикоснулась тайно к одежде Христа Спасителя и получила от Него исцеление, Он Сам почувствовал исшедшую от Него силу. Подобное ощущение испытывает каждый человек, который хочет перелить свою жизненную энергию в другое подобное себе человеческое существо.

Чувствует исходящую из нее силу мать, в муках рождающая ребенка. Истаивает сердцем всякий, кто сливается душою со страждущим ближним и как бы весь перевоплощается в него. Подобную же жертву приносит всякий учитель и проповедник истины, уста которого дышат палящим огнем вдохновения. В каждом своем слове он дает слушателям как бы сочащуюся кровью часть своего сердца и, зажигая свет в других, неминуемо сгорает сам.

Человек может казаться и великим и ничтожным, смотря по тому, откуда его рассматривать, снизу, то есть по сравнению с другими земными тварями, или сверху — с высоты абсолютного Божественного совершенства.

Тот, кто старается идти во всем в уровень со своим веком, умрет вместе с последним. Широкая популярность больше льстит нашему тщеславию, чем служит залогом нашего бессмертия: последнее скорее является уделом тех, кто предупреждает грядущую эпоху и живет одиноким и непонятым среди современников.

Многие люди издали кажутся блестящими, ослепляя других своими сверкающими дарованиями. Но стоит подойти к ним поближе, чтобы убедиться, что мы принимали за золото позолоту: здесь все на поверхности, под которой мы напрасно стали бы искать залежи подлинных духовных ценностей.

О человеке справедливо можно сказать то же, что о солнце: при своем закате он лучше виден, чем при своем восходе.

Звезды первой величины часто неожиданно являются на горизонте истории. «Великий человек не нуждается в предках», — заметил один из великих (Фридрих Великий). С таким же правом можно было бы сказать, что он не оставляет по себе и прямых наследников, ибо гений обыкновенно не передается от предков к потомкам. Скорее можно установить обратный закон, что духовное богатство, выпавшее на долю того или другого избранника Провидения, расходуется в одном поколении и даже в своих скудных остатках не всегда переходит по нисходящей линии. Отцы здесь помимо своей воли роскошествуют за счет своих детей, оставляя последних нередко совершенно обездоленными.

На своем жизненном пути нам нередко приходится встречаться с людьми, которые, по французской пословице, «теряют по мере знакомства».

Постепенно взвешивая их, мы находим их очень легкими; но зато есть другие, которых мы как бы не замечаем сначала и открываем потом, когда углубляемся в их внутренний мир.

Тот, кто не умеет полагать хранение своим устам, вместе с словом незаметно расточает и запас внутренней духовной энергии. Не напрасно один подвижник уподобляет многоречивого бане с открытыми дверьми, через которые выходит весь пар наружу. Сдержанность в слове помогает нам сберегать внутренний жар, который в случае надобности с силою устремляется наружу, превращая нашу речь в огненный поток.

У Давида «воспламенилось сердце… и в мыслях… возгорелся огонь» (Пс 38, 4) тогда, когда он решил положить печать на уста свои и не говорить даже о добром. Разрешившийся после немоты язык Захарии излился в вдохновенных пророчествах.

«Я полон речами, — воскликнул младший из друзей Иова Елиуй, когда он получил, наконец, право говорить. — Вот, утроба моя, как вино неоткрытое: она готова прорваться, подобно новым мехам. Поговорю, и будет легче мне» (Иов 32, 18–20).

«Поговорю и будет легче мне» — кто не испытывал такого состояния, когда наша душа, подобно туче, насыщенной испарениями, изливается в потоке слов и через то получает облегчение.

Наш земной кругозор так ограничен, что часто «нельзя сказать: «что это? для чего это?», ибо все в свое время откроется», — утешает нас премудрый Сирах (Сир 39, 22).

Шиллер высказал первый, а Толстой повторил следующую несомненную истину: «Чтобы сделать что-нибудь великое, нужно все силы души устремить в одну точку».

Люди готовы снизойти ко всякому положению, кроме смешного; они почти никогда не прощают последнего, и горе тому, кто хоть раз в жизни очутился в подобном состоянии.

Наш ум по справедливости следует назвать рабом ленивым и лукавым вместе. С одной стороны, он редко дает себе труд продумать серьезную мысль до конца, стремясь по возможности сократить свою работу и скорее привести ее к определенным, хотя бы и неправильным, заключениям; с другой стороны, он легко продает свое первородство нашим страстям и скрытым желаниям, как бы подкупленный ими.

Не напрасно древние говорили: non persuadere noleutеm — не убеждай не желающего; в то же время желание справедливо называется отцом мысли. Когда наш ум жертвует своим царственным самодержавием в пользу чувства и воли, он теряет так же много, как если во ослеплении гордыни присваивает себе непогрешимость даже в заповеданных для него областях. Подобно тому как есть развращенные сердца, так может быть и развращенное мышление с помраченным внутренним светильником. Как ни странно это явление, но есть род людей, которые сознательно хотят быть обманутыми; это происходит оттого, что истина всегда обязывает, и они боятся взглянуть ей в лицо: в основе лжи нередко лежит малодушие и трусость. Вообще для плодотворной умственной работы всегда необходим нравственный подвиг, и только чистые сердца зрят лик Вечной Истины.

Каждому человеку дан свой определенный духовный диапазон, который мы не можем расширить по своей воле. Нельзя поэтому ни от кого требовать больше, чем он может вместить по самой своей природе, и не следует напрасно искать у него тех струн, которые не звучат в его сердце.

Пламенный дух постепенно сжигает свой телесный сосуд, подобно тому как меч изнашивает свои ножны.

«Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» (Тит 1, 15).

Есть люди, которых можно сравнить с искривленным зеркалом: в их сознании весь мир отражается в искаженном виде.

Характер подлинного красноречия не определяется только легкостью и внешним изяществом языка. Самые изысканные фразы, если они звучат внутренней пустотой, скоро утомляют нас, как звуки барабана. Зато речь, напоенная здоровою серьезною мыслью и окрашенная чувством, приковывает наше внимание даже тогда, когда она движется вперед с видимым усилием и чужда филигранной внешней отделки. Совершенство слова достигается, однако, только через полное соответствие содержания и формы, сливающихся в такой монолит, что их уже невозможно разъединить между собою. Малейшее нарушение такой гармонии ослабляет силу и достоинство речи. Из того, что «подстриженный стиль, — по изречению Толстого, — засушивает мысль», не следует, что последняя должна являться сырым необделанным материалом, заключенным в случайную словесную оболочку. Мастерство классического стиля всегда выражалось в его чистоте и изящной законченности. Как хорошо прилаженная одежда, слово должно грациозно облегать мысль, не стесняя свободы и гибкости движения последней. В то же время оно должно напоминать собою золотую чеканную монету, имеющую не только свой блеск и четко очерченную форму, но и определенный вес, который, прежде всего, дает ей соответствующую ценность.

Продолжение следует...

Купить эту книгу можно будет в розничном магазине «Сретение»   в оптовом интернет магазине

версия для печати