«Бегайте греха, бойтесь согрешить»
Воспоминания об архимандрите Авеле (Македонове)

XX век, казалось бы, безбожный и такой рационалистичный, тем не менее дал России многих подвижников благочестия, добрых пастырей, горящих любовью ко Христу и Церкви Его. Таким был и архимандрит Авель (Македонов, 1927–2006). Он посвятил Господу свою жизнь еще в малых летах, а монашеский постриг принял, когда ему было всего 18. Постригал Николая (так звали батюшку в миру), а спустя какое-то время и рукоположил во священнический сан его духовный наставник архиепископ Рязанский и Касимовский Димитрий (Градусов). Более двадцати лет служил отец Авель в храмах Рязанской и Ярославской епархий; девять лет управлял Свято-Пантелеимоновым русским монастырем на Афоне. А в 1989 году архимандрит Авель был назначен наместником возрождающегося Иоанно-Богословского монастыря под Рязанью. Те, кто бывал в этой обители в годы, когда она еще только начинала восставать после разорения, поражались, как быстро преображалась обитель. И главное, что помимо внешнего благолепия, в Иоанно-Богословском монастыре архимандриту Авелю удалось возродить истинный дух монашеской жизни. Монастырь стал неким духовным светочем, привлекающим множество богомольцев и паломников. За духовным советом к батюшке приезжали люди со всей страны.

О своем духовном отце и наставнике вспоминают иеромонах Мефодий, нынешний настоятель Иоанно-Богословского монастыря, и насельники обители – иеромонах Паисий и иеродиакон Мелхиседек.

– Отец Мефодий, Вы знали архимандрита Авеля 15 лет. Как вам кажется, что для него было главным в жизни?

Иеромонах Мефодий: Батюшку я знал с 1991 года, и каждая встреча с ним была для меня событием. Центром его жизни были храм и литургия. Каждый день батюшка приходил на службу часов в 7 утра и до 12 часов дня оставался в храме. В последние два–три месяца перед кончиной он бывал реже, а до этого, несмотря на состояние здоровья – тяжело ему было ли, плохо ли, всегда приходил. Иногда спросишь: «Как Ваше здоровье, батюшка?» – «Лучше всех». – «Батюшка, так ведь не может быть!» – «Ну, а как? На небе ведь тоже то тучки, то солнышко, и это не значит, что погода плохая, а просто она меняется. Так и у меня». Никогда не жаловался на боль, и это было примером для всех нас.

Каждый день за литургией он причащался. И всегда подчеркивал необходимость причастия. «Старайтесь как можно чаще причащаться», – говорил он нам. В храме очень внимательно следил за службой, за тем, чтобы исполнялся Устав. До болезни постоянно служил. Очень любил служить акафисты на всенощных бдениях, участвовать в крестных ходах. Даже если и не служил, то шел, опираясь на палочку, или его везли на колясочке.

Когда служил отец Авель, литургия проходила на одном дыхании, потому что, с одной стороны, он очень хорошо знал последование, а с другой, чувствовалось, что он полностью углублялся в молитву, и это передавалось окружающим. Для него было самое страшное, если человек ошибался на богослужении. Отец Авель все мог простить, но за ошибки на богослужении выговаривал строго. Здесь он был неумолим: «Помните, как написано в Священном Писании? “Проклят всяк, творящий дело Божие с небрежением”». Он всегда напоминал нам об этой ответственности.

У батюшки была такая черта: он наставлял как бы невзначай, между делом. Однажды, уже во время болезни, он неожиданно сказал мне: «Принеси, пожалуйста, акафист Тихвинской иконе Божией Матери». Я принес, он долго листал, искал что-то, а потом говорит: «Знаешь, что самое главное в молитве, и в богослужении, и в жизни?» Он не дал даже ответить, вопрос был риторическим, и тут же зачитал строку из акафиста о том, что не только молитвы слезные, не только красивое пение, не только похвалы приятны Божией Матери, но, в первую очередь, Ей приятны наше чистое сердце и непорочное состояние самого человека, чистого от греха. Это батюшка и велел запомнить. Он всегда говорил: «Бегайте греха, бойтесь согрешить».

Часто рассказывал назидательные истории, любил рассказывать эпизоды из своей жизни в Ярославле, в Рязани, о владыке Димитрии (Градусове), от которого воспринял монашество и рукоположение.

Из воспоминаний архимандрита Авеля о своем духовном отце архиепископе Димитрии, в схиме Лазаре (Градусове, † 1956):

«Он был светский человек, потомственный дворянин, по образованию юрист. Когда выбирали Патриарха Тихона, собрался Собор. От каждой епархии должен был присутствовать архиерей, священник и мирянин. Он тогда работал юристом в Вологде, и от Вологодской епархии его послали как мирянина. Собор продолжался долго: пока патриарха выбирали, пока разрабатывали положения об управлении Церковью. Среди выступающих был и Владимир Валерианович Градусов. Патриарх его заметил и потом говорит ему: “Владимир Валерианович, Вам нужно быть священником”. Тот ответил: “Ваше Святейшество, из Ваших уст я принимаю это как волю Божию”. И Патриарх рукоположил его в Успенском соборе в священники. Сам он происходил из Ярославля, был женат, имел дочь. Приход ему дали в Ярославле, там он служил. Когда церковь закрыли, владыка служил в часовне. Потом у него умерла жена, умерла дочь. Началась война, его посвятили в архиереи и прислали к нам в Рязань...

Что касается пророчеств, он много пророчествовал. Когда я был еще мальчиком и просил у владыки рекомендацию в духовное училище, он сказал: “Нет воли Божией. Ослушаешься меня – вот так будет, а послушаешь – к тебе будут ходить академики за советом”. В 1953 году приехал к нему один профессор из Москвы, врач еще дореволюционной выучки. Москвичи владыку очень чтили. Я знаю это, потому что в 1945 году, когда он был еще наш, рязанский[1], в Москве состоялся Собор, на котором выбирали Патриарха Алексия (Симанского). Этот Собор проходил в Сокольниках, а хиротония – в Богоявленском. Я с ним зашел, а иподиакон московский и смотрит на меня: “Ох, какой же он счастливый, что у такого владыки прислуживает”!

Так вот, приехал профессор к нему. Он профессору говорит: “Господин профессор, посмотри мое чадо, что-то он слабенький стал”. Профессор послушал и говорит: ”Владыка, если бы Вы его чем-нибудь задрапировали, то я бы подумал, что под покрывалом находится старый человек, сердце совсем изношено”. А мне было всего 26 лет тогда, в 1953 году. Сказал он, что трудиться можно не более двух часов в сутки. Я улыбнулся: Господи, где же два часа-то? Я если приду к 7 часам в церковь, то только в 3 часа где-то освобожусь. А там то исповедовать, то обедню служить, то причащать, то панихида… Потом в какую-нибудь деревню идешь причащать, транспорта тогда не было, лошадей не давали, говорили:“Пусть Бог сам таскает попов”. Вот и приходилось мне ходить километров шесть–семь туда и оттуда столько же, а профессор разрешил не больше километра. Владыка спрашивает: “Может быть, отправить его куда-нибудь отдохнуть?” – “Если только близко к тому месту, где он родился. Ни в коем случае ни на юг, ни на север нельзя: сердце не справится!”.

Профессор уехал, я уехал. В следующий раз приезжаю к владыке по делам, он встречает меня, благословляет, обнимает, прижимает к сердцу и говорит:“«Вот, ангел мой, я скоро уйду, а ты…”, – и делает многозначительную паузу. Я с замиранием сердца жду, что он сейчас скажет: “А ты потом, через 40 дней, придешь ко мне”. А он вдруг и говорит: “А ты доживешь до тех времен, когда и церкви открывать будут, и новые строить будут, и монастыри откроют, и новые построят, и у тебя монастырь будет, и купола золотить будут, и кресты…”

Ну, я не мог ему не поверить, не мог. Говорю: “Владыка, а в службе произойдет какое-нибудь изменение?” Он говорит: “Нет. Только одно изменение: сейчас мы служим в облачениях матерчатых, а тогда будут служить в настоящих парчовых”. Вам это понятно? Ведь когда церкви закрывали, вывозили ризницы, часть в театр отдавали для костюмов, часть в пошивочные. Шили для покойников тапочки, продавали; шили тюбетейки из парчи, тоже в магазинах продавали. И когда церкви стали возвращать, то оказалось, что облачений нет. И вот люди жертвовали: то штору какую-нибудь отдадут, ведь в магазинах-то, когда шла война, ничего не было, то барыня свое венчальное платье принесет. А владыка говорил о том, что служить будут в настоящих парчовых облачениях. Я думал: “Как же это так? Все будет в золоте, облачение парчовое, что же это будет?” А он и говорит: “А благодати будет очень мало. Люди станут подобны пчелкам. Вот ты представь, ты представь: стоит улей пчелиный, а кругом на километр дерьмо разлили. И как вот пчелкам летать далеко, чтобы найти пыльцы или нектара! Так и люди тогда будут. Церковь рядом, а душа не лежит, нектара нет. Будут ходить в другую церковь, хоть и дальше”. “Вот поэтому, – говорит, – ты не умрешь, ты еще нужен” Я заплакал: “Нет, владыка, Вы все можете у Бога выпросить”. Он говорит: “Нельзя, ты пойми, ты будешь не один. Будут священники, но мало, поэтому ты будешь очень нужен для пчел, которые понимают толк в нектаре”. Вот и дожил, и удивляюсь теперь, и монастырь свой…»

– А про Афон рассказывал?

Иеромонах Мефодий: Любил отец Авель рассказывать и про Афон. При этом он не любил, когда его спрашивали: «Ну, батюшка, расскажите что-нибудь про Афон!» Говорил: «А что я могу рассказать?» Обычно он отвечал на конкретные вопросы, когда его спрашивали о чем-то, что связано с тем или иным человеком, с каким-то событием. Тогда он рассказывал с радостью, в подробностях и ярких красках.

Он очень хорошо помнил фамилии, имена, даты, и когда рассказывал, то сразу описывал и контекст, и все, что происходило попутно в то время. Я иногда даже удивлялся тому, насколько светлая была у него память. Иногда он помнил, какие на протяжении многих лет случались события в один и тот же день. Например, помнил, что было на Пасху год назад, 10 лет назад, 15, 20, 30, в его детстве. Всегда сопоставлял эти события и говорил, что мы должны быть такими, как священники в его детстве, должны «гореть». Главное, что он хотел передать нам, – этот дух любви к Церкви. Для него было очень важно, чтобы люди жили в Церкви неформально, чтобы Церковь была не частью их жизни, а заполняла бы всю их жизнь.

– Вы сказали, что батюшка ставил вам в пример Церковь дореволюционную. А что именно из ее традиций хотел восстановить отец Авель?

Иеромонах Мефодий: Конечно, говоря о том, что он хочет возродить Церковь дореволюционную, он имел в виду внутреннее благолепие храма, Церковь торжествующую, где все создано для молитвы, где никто не отвлекается от молитвы на житейские проблемы. А говоря о духе, приводил в пример ревностных священников и паству, которые не покладая живота служили… Образцами для него всегда были новомученики, те люди, которые родились в дореволюционной России и запечатлели кровью свой подвиг.

Критерием для батюшки Авеля была церковность. Хотя он никогда не разделял особенно Церковь дореволюционную и послереволюционную, но говорил, что служение определяется церковностью, тем, насколько человек близок традиции. Ну, а церковность – это, в первую очередь, искренность чувств к Богу. То есть человек не должен быть подражателем кому-то, но должен гореть перед Богом, служить Ему с чистым сердцем, просветленным умом. А просветление возникает, когда человек ведет духовную жизнь. Самое главное – бороться с собой, постоянно работать над своими пороками.

Батюшка любил подчеркивать важность отношений с другими людьми и часто повторял одну историю. Когда он был еще маленьким, к ограде их дома подошел нищий и попросил хлеба. Николай, так звали отца Авеля в миру, хотел дать ему какой-то кусок. Это увидела его бабушка и сказала: «Ну, как же ты можешь нищему, человеку, который пришел просить во имя Христа, давать самый плохой кусок?! Пойди отрежь лучшую часть свежего хлеба, заверни в чистую тряпочку и подай ему. И не так, чтобы ему было обидно, а так, чтобы он увидел, что ты испытываешь к нему уважение».

В другой раз перед Рождеством бабушка собиралась идти навещать бедных родственников: взяла лучший кусок мяса, лучший хлеб, яйца, еще что-то, завернула, положила в корзинку, а Колю предупредила, чтобы он никому не говорил о том, что им, этим многодетным родственникам, которым помочь было больше некому, они отдали самое лучшее. И всегда, когда это рассказывал, батюшка приговаривал: «Вот так меня учили, и я вас хочу научить так же поступать с людьми». Он всегда старался никого не обидеть, если к нему приходили, старался угостить; он заботился о людях, для него это было очень важно.

С трепетом батюшка чтил первоиерархов, с любовью вспоминал прежних патриархов, с благоговением относился к нынешним. Он поражался тому, как современные люди могут с легкостью судить о поступках иерархов, об их действиях, считал это ненормальным. Он всегда нас учил, что нужно с благоговением и без рассуждений принимать все, что нам говорит священноначалие, и не пытаться своим скудным умом толковать по-своему и тем более осуждать. Это ему и в голову не могло прийти.

Очень почитал батюшка святых, праздники, особенно же Божию Матерь и все богородичные праздники, праздники, связанные с памятью Ее икон. Любил Тихвинскую и Казанскую иконы, обязательно служил в эти дни с акафистом, всенощное бдение с литией. Свою любовь к Матери Божией он связывал с тем, что был на Афоне, и с тем, что с малых лет Божия Матерь вела его и ему помогала. Дело в том, что батюшка еще в детстве потерял родную мать. Всю свою жизнь он полагался на Матерь Божию. Даже уже в преклонном возрасте, когда спрашивали, помнит ли он свою маму и скучает ли он по ней, он отвечал: «Да, мне очень не хватает матери, потому что мама была для меня всем. Когда я ее потерял (а она умерла у него на руках), то всю свою жизнь обращался к Матери Божией как к родной матери».

Теперь, после кончины отца Авеля, мы даже не говорим, что он ушел, я думаю, что он остался. И он сам говорил: «Я умру, но я буду всегда с вами, здесь. Всегда буду за вас молиться». Мы чувствуем, что он с нами. И надеюсь, что как мы чувствуем его поддержку, так и он видит, что продолжается начатое им дело. Конечно, он встретил всех, о ком так много думал, помнил, всех своих знакомых, близких духовных лиц, старцев, которых знал еще по Афону. Там, на Афоне, в самый день кончины батюшки были вознесены молитвы о нем. Когда хоронили отца Авеля, то в гроб ему насыпали землю с Афона, из Святой Земли и из Дивеева (он очень почитал преподобного Серафима Саровского и в схиме носил имя Серафим).

Иеромонах Паисий: Отец Авель учил собственным примером, старался просто жить так, как ему подсказывали его христианская совесть и сердце, старался изо всех сил жизнь посвятить молитве. Это, пожалуй, главное его качество.

Нередки были случаи, когда человек убеждался в том, что нужно делать именно так, как он говорит. Все это касалось достаточно простых вещей: нужно молиться, нужно уповать на Бога, не обижаться, не мстить за обиды. Но его слова достигали каких-то твоих глубин, и ты понимал, что он видит больше, чем обычный человек, видит состояние твоего сердца. Поэтому было довольно трудно находиться рядом с ним, всегда было ясно: он чувствует, что ты думаешь и как ты внутренне себя ведешь.

Знаю случаи, которые свидетельствуют о том, что Господь услышал молитву отца Авеля и помог в разрешении тех или иных жизненных трудностей. У одной знакомой мне пары из Коломны не рождались дети, при обследовании врачи сказали, что детей, видимо, не будет. А они, естественно, хотели иметь ребенка, страдали и часто просили батюшку помолиться об этом. Один раз они буквально допекли отца Авеля, и он сказал: «Ну, хватит, идите на источник, купайтесь там, а когда родится у вас сын – назовете его Иваном в честь Иоанна Богослова». И что Вы думаете? У них родился ребенок, правда, девочка. Ее назвали Иоанной в честь Иоанна Богослова, как и обещали. Это чудо произошло по молитвенному ходатайству отца Авеля.

Другой случай. Женщина из Рязанской области перенесла онкологическую операцию. Ей сказали, что в течение года оперироваться нельзя, потому что сердце слабое и есть опасность, что во время операции она может умереть. И вдруг месяца через два обнаруживается, что у нее желчный пузырь забит камнями, и его надо удалять как можно скорее, иначе – разрыв и тоже смерть. Она была знакома с отцом Авелем, приехала в монастырь вся в слезах. Было это накануне Пасхи. Батюшка говорит: «Ну, поживи у нас, может быть, Господь поможет. Помолись, причащайся». А в четверг Светлой седмицы ей надо было уже ехать в больницу. Она уехала, а вечером того же дня вернулась, и я помню ее такое странное выражение лица, огорошенное. Она рассказала, как приехала в больницу, ее там обследовали на разных аппаратах, пытаясь понять, что с ней произошло, потому что камни куда-то исчезли!

Еще один случай был на Успение, только вот я уже не помню, в каком году. Отец Авель тогда еще был в силе, часто служил, и тогда как раз возглавлял богослужение. Он произнес отпуст и давал крест богомольцам. К нему подошла женщина со своим сыном, который учился тогда в начальных классах школы, страдал сильной близорукостью и был близок к слепоте. Она стала просить молитв отца Авеля о сыне. Отец Авель сказал: «Пойдите, помажьте ему глаза маслом из лампадки от иконы Успения Божией Матери». Когда мать помазала мальчику глаза, он стал говорить: «Мама, как щиплет ужасно, жжет глаза!» И потом вдруг: «Я вижу!» Они остались до конца дня, женщина ко многим подходила, рассказывала, как улучшилось зрение ее сына, даже говорила более решительно: «Мой сын прозрел». Слепоты там изначально, конечно, не было, но улучшение было явное, и главное, что произошло оно мгновенно. Вот то, что вспомнилось сразу. Хотя, может быть, не стоит вспоминать каждую из деталей долгой жизни отца Авеля, ведь вряд ли нужно знать всем все и обо всем. Есть какие-то сокровенные вещи, которые так и должны остаться сокровенными.  

– Как вы думаете, почему люди особенно любили батюшку?  

Иеромонах Мефодий: Почему его так любили люди? Потому что, с одной стороны, он долго прожил в монастырях, в Иоанно-Богословском – 16 лет, на Афоне – 10 лет, но и на приходах много лет провел. Поэтому понимал как мирских людей, так и монахов. Но он никогда не разделял людей на монашествующих и немонашествующих. Для него все были едины. Отец Авель противился такому отношению, что «вот монахи пусть постятся, а нам, мирским, поститься не надо». Он очень строго спрашивал: «Почему вы думаете, что если вы в миру, то вам в церковь ходить не надо, молиться не надо?» Но когда к нему приезжали хозяйки, мамы большой семьи, и каялись: «Батюшка, я не успеваю прочитать молитвы…», то он говорил: «Ты с детьми возишься, по дому хлопочешь – этим и спасаешься». Так он рассуждал. А если человек имел возможность ходить в храм, то батюшка не давал ему никаких послаблений.

Батюшка говорил и о том, что важно не внешнее делание – пост, поклоны, – а внутренний настрой человека. Для него это было главное, он всегда смотрел на сердце человека. Если сердце у человека горит, если он стремится к Богу, пытается что-то в своей жизни изменить, пусть и поступает неумело, и не всегда у него что-то получается, но он стремится, это одно! А вот если человек все знает, да еще знает, как себя оправдать, говоря сам себе: «Здесь я могу себе дать слабинку», – то это батюшку больше всего расстраивало.  

Иеродиакон Мелхиседек: Батюшка Авель всегда говорил, что для сердца каждого человека есть свой ключик, которым душа распахивается навстречу Богу. Он рассказывал, как святой Серафим Саровский в детстве помогал своему отцу, купцу, торговать, и торговали они только тем товаром, который приносил больше прибыли. Так и в духовной жизни, советовал он, нужно на то налегать, к такому делу с ревностью прилепляться, которое приносит больше духовных плодов.

Отец Авель говорил: «Я люблю читать Псалтирь. Когда читаю Псалтирь, душа ощущает близость к Богу». Чтение Псалтири – это начало молитвы. После, когда душа разогрелась, нужно, не довольствуясь прочитанным, начинать молиться своими словами. Для батюшки ключиком была Псалтирь. Для других это может быть чтение Евангелия или просто пребывание в спокойной уединенной обстановке, когда человек не рассматривает свою комнату как поле для активной деятельности, а просто старается посидеть и прислушаться к самому себе, к той тишине, из которой на него смотрит и его слышит Бог.  

– Один из самых трудно поддающихся исправлению грехов – это осуждение. Как учил отец Авель бороться с осуждением? 

Иоанно-Богословский монастырь

Иеромонах Мефодий: Он всегда говорил, что никто о другом человеке ничего не знает: «Как ты можешь судить другого, если ничего о нем не знаешь? Может быть, у него такие обстоятельства жизни сейчас, или он совсем о другом думает, а тебе показалось то-то и то-то. Нельзя судить о человеке, потому что мы его не знаем». И еще он говорил, что мы не можем судить никого, потому что несовершенны сами. Он учил: «Посмотри на себя, вот что ты хорошего сделал?» И у человека открывались глаза, он начинал понимать, что сам-то он ничего из себя не представляет, а другого осуждает.

Иногда в ответ на задаваемый ему вопрос он говорил: «Это гордыня. Тебе надо быть посмиреннее. А зачем тебе это знать?» Он очень не любил гордыню и пустое любопытство. Всегда говорил, что если гордости не будет, то все проблемы уйдут потихоньку. Но говорил про это только тем, кто его спрашивал, не любил рассуждать просто так, а отвечал на конкретные вопросы. И раз сказав, не любил повторяться.

Он очень переживал, когда люди самоуверенно думали, что вот они что-то сделали для Бога и тем приблизились к Царству Небесному. Батюшка часто повторял: «Ну, вот подумай, если Давид сказал: “Аз есмь червь, а не человек”, то мы-то кто тогда?» Всегда учил смирению, сознанию того, что мы никто и ничто, и никаких заслуг у нас быть не может. Что бы мы ни делали, сколько бы мы ни молились – это никогда не покроет наших грехов. Поэтому учил смиряться, осознавать свою немощь и надеяться на то, что Господь нас помилует по Своей милости.

Не любил людей, которые какого-то особого мнения о себе. В алтарь заходил кто-то, он сразу спрашивал: «А почему Вы поклоны низко не кладете? А почему Вы здесь неблагоговейно перекрестились?» Казалось бы, это внешние атрибуты, не столь важные, но по ним он определял внутреннее устроение человека и всегда пытался подчеркнуть, что нужно быть как можно смиреннее, не взирая ни на возраст, ни на сан, ни на положение в обществе.

Вместе с тем, знаете, у него была черта такая интересная: он никогда не учил тех, кто этого не хотел. К нему ведь приезжало очень много людей, некоторые просто «поглазеть на старца», на известного священнослужителя, задавали светские вопросы. Он спокойно отвечал, не пытался вразумить, укорить, обличить. Разговаривал с ними очень любезно. А потом без всякого осуждения говорил: «Ну, конечно, им трудно, помоги им, Господи, может быть, со временем они придут в Церковь». И, наоборот, был очень строг к церковным людям, не давал спуска: «Вы-то, церковные люди, почему поступаете так-то? Ведь вы должны быть примером для других». 

Сердечно благодарю за помощь в подготовке материала Елену Александровну Смирнову.

[1] Архиепископ Димитрий в январе 1947 года был переведен на Ярославскую кафедру.

версия для печати